что верующие могут считать чудом

Вопросы о чудесах

про­то­и­е­рей Максим Козлов

Что счи­та­ется чудом в цер­ков­ной жизни?

Каждый хри­сти­а­нин, сколько-нибудь ответ­ственно живу­щий в Церкви, имеет опыт услы­шан­ных и испол­нен­ных молитв, осу­ществ­лен­ных упо­ва­ний, такого вхож­де­ния в его жизнь Про­мысла Божия, кото­рое несво­димо к цепи причин и след­ствий, гос­под­ству­ю­щих в падшем твар­ном мире. Эти чудеса могут быть непри­метны. Они вовсе не всегда сопро­вож­да­ются изме­не­нием зако­нов при­роды или какими-то чрез­вы­чайно эффект­ными внеш­ними про­яв­ле­ни­ями в окру­жа­ю­щем нас мире. Но это чудо, когда мать моли­лась об исце­ле­нии ребенка, и он выздо­ро­вел; когда неве­ста ждала сол­дата из армии, и он вер­нулся. Чудо, когда мы с холод­ным серд­цем шли на Пас­халь­ную заут­реню и про­сили: «Гос­поди, не оставь вне этого пира веры», — и не оста­лись вне его, хотя до того в душе ничего, чем бы мы могли заце­питься за эту дивную радость, не обре­та­лось.

А есть чудеса и дру­гого рода. Каждое таин­ство цер­ков­ное — это чудо. Когда на литур­гии хлеб и вино ста­но­вятся Телом и Кровью Христа Спа­си­теля, сохра­няя только вид хлеба и вина, — это та реаль­ность, с кото­рой стал­ки­ва­ется каждый хри­сти­а­нин. Слу­жеб­ник, по кото­рому совер­ша­ются бого­слу­же­ния, имеет, говоря совре­мен­ным языком, ком­мен­та­рии или при­ме­ча­ния, как быть, если свя­щен­ник спо­ткнется и частицы просфоры про­сы­пятся с дис­коса, то есть с блюда, на кото­ром они лежат; как быть, если он отвле­чется во время бого­слу­же­ния и забу­дет, про­чи­тал или не про­чи­тал ту или иную молитву. И вот среди этих вполне быто­вых ука­за­ний есть и такое: как быть, если свя­щен­ник увидит вместо хлеба и вина в чаше — Кровь и Плоть? И пишется об этом не как о каком-то чрез­вы­чай­ном собы­тии, но как о могу­щем быть в любом при­ходе, с любым свя­щен­ни­ком. А после этого вновь разъ­яс­ня­ется, как надо посту­пить, если какое-либо насе­ко­мое зале­тит и упадет в чашу.

Каждый из нас знает, что чудом явля­ется и кре­щен­ская вода, кото­рая освя­ща­ется бла­го­да­тию Божией. И сохра­ня­ется она отнюдь не мил­ли­грам­мами серебра, кото­рым, по твер­дому убеж­де­нию неко­то­рых дале­ких от цер­ков­ной жизни людей, задолго и спе­ци­ально наста­и­вают чистую воду (сколько же это нужно иметь серебра, чтобы при­го­то­вить воду для всех жела­ю­щих!), а, набран­ная из обыч­ного мос­ков­ского водо­про­вода, после освя­ще­ния на кре­щен­ском молебне она стоит потом год, у кого-то и годы. В иных же местах вода на Кре­ще­ние просто из речки чер­па­ется. Так было до 1917 года, так кое-где про­ис­хо­дит и сейчас. Мне дове­лось побы­вать в Тоболь­ске, где на Кре­ще­ние освя­щают воду в реке Тобол и все схо­дятся к про­руби и чер­пают воду прямо из реки. Какие ж там ионы серебра, при­тек­шие откуда-то, могут сде­лать эту воду сохран­ной? Дело не в ионах и не в кати­о­нах, а в бла­го­дати Божией.

Чудом явля­ется и исто­ри­че­ское бытие Церкви. Ведь враги Пра­во­сла­вия всегда знали, что доста­точно уни­что­жить всех епи­ско­пов, и пре­кра­тится ее суще­ство­ва­ние. Без епи­ско­пов не может быть руко­по­ло­же­ния духо­вен­ства, а значит и Церкви. Но нико­гда гоне­ния на хри­стиан — ни во вре­мена язы­че­ских импе­ра­то­ров, ни в годы совет­ской власти в два­дца­том сто­ле­тии — не при­во­дили к пол­ному уни­что­же­нию духов­ной иерар­хии. Всегда дес­ница Божия оста­нав­ли­вала напа­де­ние врагов Церкви, кото­рая, несмотря ни на что, про­дол­жала свой исто­ри­че­ский путь. Это ли не оче­вид­ное чудо?

А в связи с пас­халь­ными днями нельзя не вспом­нить и о бла­го­дат­ном огне, кото­рый в Вели­кую суб­боту сходит на Гроб Гос­по­день в Иеру­са­лиме. Пра­во­слав­ный Пат­ри­арх Иеру­са­лим­ский молится в куву­к­лии, то есть в пещере, где совер­ши­лось чудо вос­кре­се­ния Иисуса Христа, и бла­го­дат­ный огонь, первые минуты не опа­ля­ю­щий, зажи­гает лам­пады, свечи — и весь храм Гроба Гос­подня словно вспы­хи­вает этим светом. Каждый, кто бывал в эти дивные часы в этом храме, испы­ты­вает живое при­кос­но­ве­ние бла­го­дат­ного вхож­де­ния Бога в его жизнь.

Про неко­то­рые иконы гово­рят, что они чудо­твор­ные. А осталь­ные какие? И если иконы без­вкусно, неху­до­же­ственно, с мир­ской точки зрения, напи­саны — аля­по­вато, грубо или сла­достно-умильно — надо ли при­нуж­дать себя не обра­щать на это вни­ма­ние и молиться на них?

Чудо­твор­ные иконы — это те, через кото­рые явным для многих людей обра­зом были даны види­мые знаки и зна­ме­ния Божией бла­го­дати, когда опыт молитвы и милость Гос­пода по этой молитве перед какой-то иконой стали духов­ным досто­я­нием не только одного какого-то чело­века, а всей цер­ков­ной общины, епар­хии, самой Церкви, иной раз даже Все­лен­ской Церкви. И мы все знаем и чтим такие чудо­твор­ные образы, с кото­рых дела­ются списки. Но это вовсе не значит, что молитва перед самой скром­ной иконой, даже типо­граф­ским спо­со­бом напе­ча­тан­ной, даже бес­ко­нечно дале­кой по своим худо­же­ствен­ным каче­ствам от «Троицы» Руб­лева, Вла­ди­мир­ской Божией Матери или древ­не­ви­зан­тий­ских икон, бес­смыс­ленна и бес­плодна. Да нет же! Цер­ковь знает случаи, когда чудеса тво­рятся от фото­гра­фии иконы, напе­ча­тан­ной в газете. Одна из таких икон, недавно мно­же­ством чудес про­слав­лен­ная, – Божией Матери Ака­фист­ная — хра­нится в Святой Земле на горе Пре­об­ра­же­ния. Огром­ное коли­че­ство людей видело, как миро­то­чат фото­гра­фи­че­ские или иными типо­граф­скими спо­со­бами сде­лан­ные изоб­ра­же­ния икон, напри­мер Ивер­ская икона Божией Матери, икона цар­ствен­ных муче­ни­ков (когда ее при­везли на Афон, она начала све­титься изнутри). Есть и всякие другие совер­шенно осо­бен­ные явле­ния, свя­зан­ные с ико­нами, кото­рые могут кано­ни­че­ским стро­гим меркам и не соот­вет­ство­вать. Более того, мы знаем, что есть иконы явно чудо­твор­ные, давно про­слав­лен­ные, как, скажем, «Спо­ри­тель­ница хлебов», кото­рую так чтил пре­по­доб­ный старец Амвро­сий Оптин­ский, или «Неча­ян­ная Радость» – одна из свя­тынь нашей пер­во­пре­столь­ной сто­лицы, нахо­дя­ща­яся в храме про­рока Илии Обы­ден­ного, или икона «Уми­ле­ния» Божией Матери, перед кото­рой молился пре­по­доб­ный Сера­фим Саров­ский, но все они с точки зрения стро­гих кано­нов ХVI или ХVII веков иконы непра­виль­ные, живо­по­добно напи­сан­ные, то есть так, как нас сего­дня иные при­зы­вают икон не писать и в храмах и домах своих подоб­ных не иметь. И это еще и еще раз нам напо­ми­нает о том, что нет ничего фор­маль­ного в жизни Церкви. И эту реаль­ную жизнь, кото­рая там житель­ствует, нельзя втис­нуть в какие бы то ни было рамки. Так что перед всяким законно освя­щен­ным обра­зом пра­во­слав­ный хри­сти­а­нин может спо­койно молиться.

Что значит освя­ще­ние иконы?

Освя­ще­ние – это не при­да­ние иконе какой-то бла­го­дати, кото­рая ей при­суща бла­го­даря лику того, кто на ней изоб­ра­жен, а это сви­де­тель­ство­ва­ние Церкви, что икона при­нята ею как своя, при­нята по молитве общины, по молитве свя­щен­ника, по молитве двух или трех людей, собрав­шихся по слову Спа­си­теля во имя Его ради этой; пусть самой про­стой и самой скром­ной, ико­ночки. Она стала частью жизни Церкви, и поэтому может стать такой же дверью бла­го­дати, как тысячи икон, данные нам от века.

Наука верит в дока­за­тель­ства, под­твер­жден­ные экс­пе­ри­мен­том. Огонь над Гробом Гос­под­ним или миро­то­че­ние — это чудеса, кото­рые нельзя вос­про­из­ве­сти в лабо­ра­тор­ных усло­виях. Какого рода сви­де­тель­ства о чуде может пред­ло­жить совре­мен­ному чело­веку цер­ков­ная жизнь?

Я думаю, глав­ное сви­де­тель­ство, кото­рым во все века рас­по­ла­гает Цер­ковь, — это сви­де­тель­ство внут­рен­него духов­ного опыта, при­об­ре­та­е­мое каждым хри­сти­а­ни­ном, живу­щим цер­ков­ной жизнью, это та несо­мнен­ность, та твер­дость, кото­рые даются не через логи­че­ские прения и не через раци­о­на­ли­сти­че­ское само­убеж­де­ние. Дей­стви­тельно, как без Бога, без пер­во­при­чины, без осно­ва­ния может суще­ство­вать мир? Но убеж­ден­ность в этом сама по себе не обя­за­тельрно должна пере­ро­дить чело­века. От нее легко прийти к деи­сти­че­скому заклю­че­нию, мол, мир сотво­рен, а дальше он катится по своим зако­нам, и я буду жить, как мне хочется. Есть ли пер­во­при­чине дело до какой-то пес­чинки, како­вой я явля­юсь? А опыт цер­ков­ной жизни — это реаль­ный опыт бого­об­ще­ния, кото­рый дается прежде всего в молитве, через уча­стие в таин­ствах, через чтение Слова Божия и через внут­рен­нее еди­не­ние пра­во­слав­ных людей союзом любви. Это еди­не­ние, по словам апо­стола Павла, нигде, кроме как в Церкви, пере­жить нельзя. То, что ты в иные, лучшие, минуты можешь ощу­тить, зная, что един со всеми хри­сти­а­нами, жив­шими до тебя, и с теми, кто теперь молится на Боже­ствен­ной литур­гии во всех других стра­нах, где есть пра­во­слав­ные храмы, и то, что нена­вист­ная рознь мира пре­одо­ле­ва­ется, когда мы идем к одной чаше и не мыслим спа­се­ния друг без друга, — такого опыта ничто в мире больше дать не может. И каждый, кто к этому при­кос­нулся, скажет, подобно послам рав­ноап­о­столь­ного вели­кого князя Вла­ди­мира, побы­вав­шим в Софии Кон­стан­ти­но­поль­ской: «Вку­сивши слад­кого, не можем больше воз­вра­щаться к горь­кому». Поэтому люди, кото­рые либо веру­ю­щими нико­гда не были, либо от веры пере­шли к неве­рию и созна­тельно поту­шили в себе все сви­де­тель­ства внут­рен­него духов­ного опыта, вос­стают на Бога, даже если и не гово­рят об этом открыто.

из книги «400 вопро­сов и отве­тов о вере, церкви и хри­сти­ан­ской жизни». Изда­ние Сре­тен­ского мона­стыря, 2004 г.

Источник

Что христиане называют чудесами? И можно ли просить их у Бога?

Приблизительное время чтения: 22 мин.

Блаженный Августин заметил: читая Евангелие, мы признаем безусловным чудом преумножение хлебов, но не меньшее чудо — и само произрастание хлеба. Ведь и первое, и второе — от Бога, причем в равной степени. И вообще, всё в жизни устроено Богом — и хлеб, и земля, и вода. В этом смысле слово «чудо» описывает просто присутствие Бога в жизни человека.

Получается, «чудо» в узко привычном понимании — как необъяснимое нарушение порядка вещей — это слово из лексикона атеистов? Ведь в том, что Бог по Своему усмотрению «порядком вещей» управляет, ничего необъяснимого нет.

И значит, следующий логический шаг: «чуда» вовсе не существует, потому что присутствие Бога в нашей жизни — это самое нормальное, что человеку от сотворения мира уготовано? Но какими словами тогда говорить о чуде Воскресения Христова?

Об этом — наша беседа с протоиереем Павлом Великановым, кандидатом богословия, настоятелем Пятницкого подворья Троице-Сергиевой Лавры в Сергиевом Посаде.

Признак слабости

— Отец Павел, уместно ли в принципе говорить о воскресении Христа как о чуде?

— А с какой точки зрения мы смотрим? С точки зрения человека, который привык, что все люди умирают и это нормально? Или с точки зрения Бога, Который не создавал нас для смерти?

Церковь — не фабрика чудес. И центральное событие церковной жизни человека — Таинство Евхаристии, которое под формальные критерии чуда подошло бы: были хлеб и вино, а стали Плоть и Кровь Христа — мы чудом тем не менее не называем. А почему? Во-первых, это то, что совершается по расписанию, а значит, целиком и полностью зависит от воли тех людей, которые в совершении «чуда» участвуют. А во-вторых — и это главное — видимым образом при Евхаристии абсолютно ничего не происходит. Все остается прежним: хлеб и вино на вкус, запах и цвет остаются хлебом и вином. И в то же время мы чувствуем, что по расписанию и без особых внешних примет происходит самое значимое и самое великое событие в жизни любого человека. Возникает вопрос: почему все именно так?

Ведь как было бы здорово, если бы в момент, предшествующий пресуществлению Святых Даров, храм начинал бы трястись мелкой дрожью, появлялись бы какие-то всполохи и молнии, начинали бы звучать нездешние голоса, на всех нападал бы священный трепет и все понимали бы, что творится что-то, требующее к себе особого отношения. Как было бы эффектно! Но ничего такого не происходит.

Причем не только у простых священников, но и у святых. Известны лишь единичные случаи, когда совершение Евхаристии святыми сопровождалось какими-то явными чудесными свидетельствами (например, когда причащался преподобный Сергий Радонежский, сослужившие с ним видели, как в потир сходил небесный огонь), но в остальном — совершенно обычная история.

Мне кажется, в такой «обычности» есть очень глубокий и очень простой смысл: для Бога жизнь, которую мы проживаем, — такая кособокая, наполненная человеческой неправдой, грехами, страстями и так далее — имеет огромную ценность. Возможно, гораздо большую, чем для нас самих. И только в ситуациях, когда по-другому невозможно, Господь допускает чудо как экстренное, ненормальное вмешательство в эту жизнь.

И если с этой точки зрения посмотреть на воскресение Христа, то оно никакое не чудо. Это то, что было в Божественном замысле с самого начала. Протопоп Аввакум пишет о предвечном совете Святой Троицы, где Бог-Сын спрашивает Бога-Отца, стоит ли творить этот мир, если ради него придется умирать. Отец Павел Флоренский пишет, что весь мир сотворен Крестом, что Крест — принцип бытия всего сущего. Но тут мы должны четко понимать, что не просто Крест лежит в основе мира, но Крест ради воскресения. И если с нашей точки зрения, как падших людей, воскресение Христово — это чудо как что-то ненормальное, то с точки зрения Бога, Воскресение — это единственное нормальное, единственное правильное, что было уготовано человеку. Это путь, задуманный Богом для каждого из нас.

— Как Вам кажется, у человека есть право на чудо?

— Право-то у человека, конечно, есть. Но это не признак его силы и возможностей. Это признак его слабости и немощи. Если он требует чуда, значит, у него серьезные проблемы — не в материальной плоскости, а в отношениях с Богом. Если без этого чуда человек уперся в тупик и дальше никуда не может двинуться, значит, есть проблема внутреннего поиска своего места в Божьем мире.

Помните евангельский сюжет об отце, который привел ко Христу своего бесноватого сына?

…Один из народа сказал в ответ: Учитель! я привел к Тебе сына моего, одержимого духом немым: где ни схватывает его, повергает его на землю, и он испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет. Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Отвечая ему, Иисус сказал: о, род неверный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? Приведите его ко Мне. И привели его к Нему. Как скоро бесноватый увидел Его, дух сотряс его; он упал на землю и валялся, испуская пену. И спросил Иисус отца его: как давно это сделалось с ним? Он сказал: с детства; и многократно дух бросал его и в огонь и в воду, чтобы погубить его; но, если что можешь, сжалься над нами и помоги нам. Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию. Иисус, видя, что сбегается народ, запретил духу нечистому, сказав ему: дух немой и глухой! Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него. И, вскрикнув и сильно сотрясши его, вышел; и он сделался, как мертвый, так что многие говорили, что он умер. Но Иисус, взяв его за руку, поднял его; и он встал… (Мк 9:17–27).

Если бы у отца не было проблем с верой, ему не надо было бы кричать: «Верую, Господи, помоги моему неверию!» Мы видим, что для отца принципиально важно то, что острый жизненный кризис дает шанс прорваться сквозь оболочку собственного неверия. Иначе вся жизнь его превращается в сплошное мучение. Сын страдает — и отец никакого смысла в этом страдании не видит. А когда бессмысленно — тогда мучительно.

Помните у Тургенева рассказ «Живые мощи» — про женщину, которая много лет лежит без движения и все никак не умирает. Помещик предлагает перевезти ее с хутора в больницу, где ей помогут. Она сначала колеблется, а потом все-таки решает: нет, не надо. В этом немощном состоянии она обретает реальную, для нее самой ощутимую духовную пользу. Эта немощь ей нужна. Она, возможно, несчастнейшая из всех людей на земле, но не молит Бога о чуде исцеления, хотя, казалось бы, Сам Бог велел, простите за каламбур. Почему?

Безумная она, что ли? Отнюдь. Она сильная. И сила ее в том, что она не хочет своей волей вторгаться в волю Божию, она не хочет свое желание противопоставлять тому замыслу, который есть у Бога о ней самой. Она просто со смирением, с верой, с преданностью вверяет себя в руки Божии — и пусть Он лепит из нее то, что Он хочет, а не то, что хочет она, как бы больно и тяжело ей ни было.

Словом, право на чудо у нас, конечно же, есть. Но не чуда мы должны просить у Бога. У святителя Игнатия (Брянчанинова) есть произведение «О чудесах Христовых». В нем очень правильно расставлены акценты: смысл чуда — не в самом факте совершения чуда, а в том, чтобы подтолкнуть к Богу тех, кто не смог бы иначе в Него уверовать. Поэтому во времена первых христиан чудеса были нужны не верующим, а неверующим. Чудо — ступенька, которую нужно перешагнуть, чтобы подняться выше.

При этом чудо никогда не бывает стопроцентно неопровержимым. Даже в самом явном и «необъяснимом» чуде Господь все равно оставляет человеку возможность — лазейку — сохранить свое неверие. Я вправе решить: да, то, что я вижу, — нарушение законов природы, но могу предположить, что через сто-двести лет ученые это объяснят. Господь дает нам такую возможность, и в этом проявляется Его огромная милость и любовь. Он человека не насилует и силком в Царство Небесное не тащит. Поэтому чудо — это лишь повод добровольно и свободно обратиться к Богу. Но именно добровольно и свободно. Господь может окружить нас чудесами и обстоятельствами, которые будут цеплять, вдохновлять, будоражить, но увидеть за всем этим Бога и сделать шаг ему навстречу — зависит только от нас. Святитель Климент Александрийский называет Бога величайшим педагогом. Мы вправе добавить, что Он еще и деликатнейший педагог. Он не творит чудо, чтобы припереть человека к стенке и сказать: «Видишь? А теперь быстро поверил в Бога!» Нет, диктата чуда не существует.

— Идти к Богу, не реагируя на чудеса или не придавая им значения, — это ведь, наверное, достаточно высокая духовная планка, до которой нужно еще дорасти…

— На мой взгляд, это единственно нормальная духовная планка, на которой могут находиться отношения человека и Бога.

Одна журналистка рассказала мне совершенно удивительную историю. Она писала репортаж о принесении в Москву Пояса Богородицы, стояла в многочасовой очереди и имела возможность понаблюдать, что происходит с людьми: как меняется их мотивация и ощущения по мере того, как они в этой очереди стоят.

И оказывается — потрясающая вещь! — через три-четыре часа стояния в людях происходит какое-то качественное изменение. Изначально они приходили с вполне житейскими «запросами», причем едва ли не каждый второй, что любопытно, собирался просить об успешной учебе детей. Среди других «запросов» были здоровье и семейное благополучие. Но через три-четыре часа их концентрация на личных эгоистических «запросах» к Богу уступала месту чему-то новому. Люди начинали ощущать себя не разрозненным собранием отчужденных личностей, а единым цельным организмом. Очередь обретала внутреннюю целостность.

Я слушал эту журналистку и думал, что это именно то, чего нам катастрофически не хватает в приходской жизни. Ведь для людей в очереди это, метафорически говоря, и было литургией — общим делом. Через три-четыре часа стояния они преобразились в совершенно новую общность. И когда подходили к Поясу, они испытывали счастье и радость не оттого, что получили ответы на свои просьбы, а оттого, что внутри у них родилось какое-то новое состояние, а все второстепенное отсеялось само собой. Это новое вышло на первый план и стало тем, ради чего вообще стоило приходить и стоять в очереди.

Здесь для меня скрыта некая глубинная правда. Бог не запрещает нам молиться и просить Его о чем-то, выстраивать свое представление о том, что нам сейчас потребно. Но в конечном итоге все это ради того, что прийти именно к Нему. Наши просьбы должны Им начинаться и Им заканчиваться.

Пирожное и свобода

— Вы строго относитесь к чудесам, но наверняка они случались и с Вами. Как вы их воспринимали?

— Я получал чудеса как дар, о котором не просил. Когда я был еще совсем молодым преподавателем, финансово все было достаточно сложно. Мы с матушкой поселились в свежевыстроенном доме, в нем не было ни отопления, ни удобств. И тут появилась возможность провести газ. Оказалось, чтобы это сделать, я должен был заплатить две тысячи долларов соседу только за то, чтобы он дал согласие. Таких денег взять было неоткуда. Ситуация тупиковая. В это же время меня пригласили в составе небольшой делегации в командировку в одну из Поместных Православных Церквей. И вот когда мы уже уезжали, мне неожиданно вручили конверт — просто как жест доброй воли со стороны хозяев. У меня даже в мыслях не было, что за поездку заплатят хоть что-то. Разворачиваю конверт в номере гостиницы — а там ровно две тысячи долларов…

Мне трудно передать, что я почувствовал в тот момент… Кажется, я очень точно понял ощущения апостола Петра, когда он всю ночь ловил рыбу, ничего не поймал, а наутро Христос велел снова закинуть сети — и рыбаки наловили столько рыбы, что две лодки стали тонуть под ее тяжестью. И как повествует Евангелие, Петр закричал: Выйди от меня, Господи! потому что я человек грешный. Потому что ужас объял его и всех, бывших с ним, от этого лова рыб, ими пойманных… (Лк 5:8–9). Такой же ужас напал на меня! От неверия. От того, что ты до этого момента жил и не замечал, что существуешь в пространстве постоянной Божьей милости, и оттого такие явные и «чудесные» ее проявления ввергают тебя в шок. Как мог ты раньше не задумываться и не верить, что Господь настолько близко, что для Него наши житейские сложности имеют архиважное значение — не меньшее, чем для нас самих.

Другое чудо связано с моей ныне уже покойной супругой, которая четыре года боролась с тяжелой онкологической болезнью. Опухоль стабильно вырастала в два раза за месяц, но в какой-то момент рост вдруг остановился. Никто не мог понять почему. Врач сказал нам: «Не знаю, что вы делали, но, пожалуйста, продолжайте делать то же самое. Потому что это явное чудо». И вот два-три месяца опухоль не росла. А потом — снова стала увеличиваться. Что это было? С медицинской точки зрения никто объяснить не мог. Но для меня это стало прямым свидетельством Божьего присутствия в нашей жизни. Господь показал, что Он здесь и Он — хозяин ситуации. Если Ему надо, если он считает это нужным и правильным, Он может остановить рост опухоли. Если Он этого не делает, значит, есть на то Его воля — и нельзя лезть поперек. Я воспринял это именно так. Кто я такой, чтобы идти против Бога?

Конечно же, мы молились. Как сказал мне один архиерей, «за Вашу матушку половина Русской Православной Церкви молится». И у меня нет никаких сомнений, что только благодаря этим молитвам она умерла не через месяц после постановки диагноза, а через четыре года. Но молиться — это ведь не то же самое, что сказать: «Господи, пусть будет либо по-моему, либо никак!» Или втиснуть всю свою жизнь в эту молитву: мол, Господи, если не будет так, как я прошу, я Тебе назло с места не сойду и умру в этом подвиге. Что я — умнее Бога?

Молитва за ближнего — это подлинное проявление любви. И тут возникает очень тонкий момент. Что значит любовь к человеку? Если я люблю, чего я — прежде всего — ему желаю? Спасения. А что, если эта болезнь, по Божьему замыслу, — единственный правильный путь, чтобы человек спасся. И что — я должен встать и сказать: «Нет, Господи, обожди, мне жена нужна»?

— Кроме смирения в духовной жизни существует еще и дерзновение. Есть известная евангельская максима: «Стучите, и отворят вам». Как Вы ее понимаете?

— Стучите — и вам действительно отворят. Но увидеть за дверью вы можете совершенно не то, что предполагали. Бог — это не мальчик на побегушках, который спешит исполнять ваши поручения. Да, Он отворит дверь, в которую вы стучитесь — в знак того, что вас слышат, с вами общаются, на вас реагируют, у вас с Богом — отношения.

Это очень тонкий момент. Потому что, с одной стороны, есть то, о чем я сказал. Но с другой, Богу интересно смотреть, что человек просит. Как любому отцу очень интересно наблюдать за своими детьми. Мне, например, интересно смотреть, как меняются приоритеты и предпочтения моих детей, как идет внутренний рост. И разумный родитель вряд ли станет навязывать ребенку свое мнение: «Ты должен стать хорошим юристом!» Точно так же и Богу интересно, что человек выберет.

И тут уже возникает коллизия: как сочетается человеческая свобода и Божественное провидение? На одном конце — идея свободной воли человека, а на другом — то, что, по словам апостола Павла, мы пленяем всякое помышление в послушание Христу (2 Кор 10:5). С одной стороны, у Бога о каждом из нас есть план. С другой, если мы сами ничего не выбираем, если нам ничего не надо, если у нас сформировалось стойкое хроническое безразличие ко всему, что происходит, — значит, нас просто нет.

Мы становимся людьми по мере выбора своих предпочтений, по мере этого ежедневного и даже ежесекундного выбора. Из любой ситуации вывернуть к добру или ко злу. До последнего предсмертного момента человек совершает выбор. Забери у нас возможность выбирать — и у нас не окажется постоянного тренажера для души, для сердца, для мозга, для воли.

И в то же время, как ты ни выбирай, как ни изменяй свой путь, Господь все равно лучше тебя знает, что тебе надо и каким путем, в каком амплуа, в каком статусе тебе нужно идти. Более того, даже если ты выбираешь неправильный путь, Бог все равно сделает так, чтобы в конечном итоге этот путь оказался именно таким, каким Господь считает нужным тебя провести.

И как после всего этого язык повернется просить о чуде?

— А что в этом такого неправильного?

— Вот живешь ты с Богом и ощущаешь, что Господь — вот здесь, на кончиках пальцев, в каждой мелочи, в каждой секунде, все Им пропитано, и все, что с тобой происходит, непрестанно свидетельствует о Его попечении, Его любви, Его заботе… Неужели этого недостаточно и нам нужно еще какое-то чудо?

Вообразите себе семью, где ребенок страдает тяжелым заболеванием пищеварительной системы, и родители всю жизнь тратят на то, чтобы кормить ребенка именно теми продуктами, которые позволят ему жить и выздороветь. Ребенок это понимает, но вдруг говорит: «Хочу пирожное. Смертельно хочу! Что хотите, делайте — но дайте мне пирожное». Родители, конечно, могут дать ему это пирожное и при этом предвидеть, что ребенку станет сильно хуже и придется еще больше вкладывать сил, времени и денег, чтобы нейтрализовать этот результат исполнения свободной воли человека.

Но ведь каким же несмышленым надо быть, чтобы от родителей в такой ситуации требовать пирожного! Нужно жить в абсолютно своем непроницаемом мире, не видеть попечения родителей, не видеть собственной болезни и считать, что вся жизнь крутится вокруг тебя одного. Возможно, я глубоко ошибаюсь, но требования чуда у Бога кажется мне чем-то подобным.

У преподобного Исаака Сирина встречается такая мысль, что только по немощи ума человеческого Бог заповедал нам просить у Него хлеба насущного, а тем, кто «совершенны ведением и здравы душой», Христос говорит: Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам… (Мф 6:33). Эта мысль в свое время меня просто перевернула. Ведь действительно, какой смысл просить что-либо у Бога, когда мы и так живем в пространстве постоянного Божьего попечения.

— Так что же — у Бога вообще ничего просить не надо? А если тяжелая ситуация? Вы ведь сами рассказали, что молились о выздоровлении супруги…

— Конечно, молился! Но тут я всегда вспоминаю мысль митрополита Сурожского Антония, которую встретил в одной из его проповедей: дескать, у меня с Богом такая договоренность — я ничего не прошу для себя, но прошу для других. Конечно, Господь хочет, чтобы мы молились и просили о близких, потому что это — проявление нашей любви.

Но тут есть и другой интересный момент.

Нельзя молитву понимать только как запрос. Запрос к Богу — это всего лишь определенная разновидность молитвы и далеко не самая совершенная. Смысл молитвы — в общении человека с Богом. Может показаться, что святые отцы и подвижники благочестия не молились вовсе: не вставали на молитву, не просили Бога о том-то и о том-то. Просто вся их жизнь — каждая секунда — и так была хождением перед Богом.

Они ни на мгновение не выпускали Бога из своего сердца и своего сознания — это и была их молитва, естественная, как дыхание. Точно так же, как любящим супругам не нужно постоянно признаваться друг другу в любви. Они просто живут вместе — и их поступки, их невыраженные мысли и слова, весь ритм их жизни отражают их любовь.

Поэтому молитва — повторюсь — не запрос. Молитва — это в идеале принесение себя целиком в жертву Богу. Вот есть монах-затворник — казалось бы, какая от него польза для мира? Принято считать, что у него нужно просить, чтобы о нас помолился, потому что он, дескать, ближе к Богу и у него «рычагов воздействия» больше. Может, оно и так, но смысл его затворничества — совсем в другом. Он угождает Богу тем, что постоянно находится в состоянии, образно говоря, максимальной «синхронизации» с Ним, и оказывает неоценимую услугу всем людям вообще тем фактом, что в нашем земном мире — в этом царстве хаоса и греха, где все идет совсем не так, как Бог хочет, и идет не потому, что Он так задумал, а потому, что есть мы и с нами, такими уродцами, ничего не поделаешь, хотя и уничтожить нас нельзя, потому что мы еще не совсем безнадежны, — словом, в этом царстве беспорядка вдруг образуется островок, где все идет так, как Господом было для человека задумано. Молитва монаха-затворника — это своего рода представительство, реально дипломатическая миссия перед Богом.

Любопытно еще оценить интенсивность этой молитвы. Среди людей, с которыми мне доводилось общаться и которые для меня в той или иной мере олицетворяют святость, я ни разу не встречал такого, чтобы в какой-то тяжелой ситуации они, пытаясь чего-то у Бога выпросить, меняли ритм своей жизни — грубо говоря, решали: «Вот сейчас надо добавить столько земных поклонов в день и настолько-то увеличить молитвенное правило, и тогда все станет хорошо». Не было такого… И я не могу упрекнуть этих людей в безразличии или холодности. Также не могу сказать, что им не хватает силы воли или не позволяет загрузка. И в этом, мне кажется, есть какая-то очень серьезная, глубинная правда. Когда человек уже живет в некоем приближении к идеалу, когда служит и молится каждый день и больше уже физически не смог бы — в этом есть доверие Богу. Ежедневно жить так, как заповедано, гораздо важнее, чем провоцировать Бога «чудесным образом» вторгаться в нашу жизнь.

Все в порядке!

— Если мы чувствуем, что Бог проявляется во всем, в каждом движении жизни, нет ли здесь опасности впасть в этакое «блаженное спокойствие» — все уже хорошо, Господь рядом. Где тогда место для внутреннего напряжения, для работы над собой?

— Когда человек успокаивается, это прекрасно. Я не вижу ничего ненормального и противоречивого в том, что человек успокаивается. Находиться в мире с самим собой — это единственно правильно состояние. Возможность достичь внутреннего покоя, внутренней тишины — то, что в православной традиции называется «исихией» — это и отличает верующего от неверующего. Это базовая уверенность, что все в порядке. Тебя может скручивать от страстей, от гнева, от похоти — но это остается на поверхности. А в душе есть глубина, куда ты можешь в любой момент заглянуть и увериться, что мир — гармоничен. Потому что глубина — это Бог, это Церковь, это Христос, Который тебя уже спас. И все это неподвластно земным катаклизмам. Это больше них.

Но Вы спросили о том, не превращается ли человек, который ощущает реальное Божие присутствие здесь и сейчас, в бездеятельного, безвластного, бессильного «пофигиста». Нет, ничего подобного. Наоборот, только тогда, когда человек понимает предельную значимость каждого момента своей жизни и всего того материального, в чем он живет, — только тогда он может начать относиться к жизни правильно. То есть осознавать, что другого мира и другой жизни — не будет. У нас с Вами не будет второго такого же интервью. Если будет — то совсем другое. Момент, который Вы переживаете здесь и сейчас, со всеми его возможностями совершения выбора, — никогда не повторится. А значит, это самый важный и самый значимый момент в Вашей жизни, потому что «есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Из этого понимания исключительности каждого мгновения, каждого человека, каждого предмета проистекает предельная напряженность жизни. Не расслабленность, не успокоенность, а именно предельно напряженная жизнь.

Вообразите, летит лайнер. Пассажиры расслаблены — у них все хорошо. Но ведь пилот и штурман чувствуют себя совершенно по-другому. У них одно неправильное движение — и всё, сотни смертей. И человек, который не ощущает ценности каждого мгновения, напоминает пассажира — «летим, едим, читаем книжку, все хорошо». А тот, кто ощущает себя постоянно на гребне соприкосновения человеческой жизни и Божьей милости, напоминает пилота: он не может откинуться на спинку кресла и задремать. Потому что каждую секунду он несет ответственность.

Такая внутренняя напряженность — неизбежное следствие реальности Божьего присутствия в мире. Человек понимает, что ему и надо «дергаться» именно потому, что все нормально. Ведь если не напрячься в текущий момент, в следующий нормально ничего уже не будет.

— Одни говорят: христианство — это исправление грехов, без которого невозможна радость. Другие говорят: христианство — это радость, для достижения которой необходимо исправление грехов. Мысль одна и та же — акценты разные. Понятно, что это не бинарные оппозиции, а просто два конца спектра…

— Правда есть и там, и там, а первичен в христианстве — Христос. Оно христоцентрично, не «грехоцентрично» и не «радостецентрично». А когда мы говорим о Христе, мы говорим о чем-то из другого измерения, о чем-то, что не поддается расчленению на составляющие. Потому что во Христе — всё.

Что такое личность Христа? Мне кажется, самые глубокие и самые по-христиански правильные ощущения человек испытывает даже не тогда, когда поет «Христос Воскресе», а когда в дни Страстной недели стоит в храме и вместе со Спасителем идет на Голгофу. Что в этом? Осознание своего греха? Да, потому что мы видим, какова страшная цена его искупления. Чувство радости? Тоже да. И дело даже не в том, что мы знаем о грядущем Воскресении. Просто в самом крестном пути сквозь каждое событие и каждую молитву пробивается свет Божьего Промысла о нас — и значит, Божьей любви. Чувство греха и чувство радости причудливым образом соединены. И нельзя одно отбросить, а другое признать главенствующим.

Один близкий мне человек недавно произнес фразу, которая меня до глубины души тронула: если и будет мне прощение, то оно будет с огромными слезами. То есть он понимает, что по большому счету простить его нельзя. И в то же время точно знает, что его простят. Объективность и очевидность этого факта не может не родить в нем слез покаяния и глубинной благодарности. А через них — устремленности к Богу как таковому.

Помните евангельский эпизод, где Христос уже после воскресения является апостолам:

После того опять явился Иисус ученикам Своим при море Тивериадском. Явился же так: были вместе Симон Петр, и Фома, называемый Близнец, и Нафанаил из Каны Галилейской, и сыновья Зеведеевы, и двое других из учеников Его. Симон Петр говорит им: иду ловить рыбу. Говорят ему: идем и мы с тобою. Пошли и тотчас вошли в лодку, и не поймали в ту ночь ничего. А когда уже настало утро, Иисус стоял на берегу; но ученики не узнали, что это Иисус. Иисус говорит им: дети! есть ли у вас какая пища? Они отвечали Ему: нет. Он же сказал им: закиньте сеть по правую сторону лодки, и поймаете. Они закинули, и уже не могли вытащить сети от множества рыбы. Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: это Господь. Симон же Петр, услышав, что это Господь, опоясался одеждою, — ибо он был наг, — и бросился в море (Ин 21:1–7).

Стоило Петру услышать, что Господь воскрес — всё, он бросает рыбу, которую с таким трудом пытался ловить всю ночь и устремляется ко Христу. Если рядом Господь, то Петру уже ничего другого не надо. Ведь все самое главное — в Нем Самом. И это состояние души, в которое каждому христианину — а может быть, и каждому человеку вообще — хочется прийти. Это состояние, ради которого Господь нас и создавал: любить Его не за то, что Он делает, а за то, что Он — есть.

Фото анонса Andy Kays

Это интервью — часть книги «О том, чего “не может быть”», издательства «Никея». Она собрала под обложкой целую серию бесед с известными священниками о чуде в нашей жизни.

Источник