что было с людьми после аварии в припяти
Чернобыль ч.10. Судьбы обречённых
Автор: Александр Старостин
Чудовищные масштабы аварии породили соответствующие последствия. Мы уже видели, как сотрудники ЧАЭС боролись за спасение станции, как припятчане и жители Зоны покидали родные места. Позже они справятся с последствиями пережитого ужаса, но первые дни и месяцы ещё нужно было пережить. Взглянем же вместе с ними в глаза неопределённости, острой лучевой болезни, неустроенности.
«Они такие были беспомощные… как они умирали…»
Из почти нашего времени вернёмся обратно в 26 апреля 1986 года. Всех, кто в ту ночь работал на ЧАЭС и по причине переоблучения работать дальше не мог, отправляли в припятскую медсанчасть №126, так как это было единственное медучреждение со стационаром в городе. В их числе были и пожарные, и сотрудники станции, и врачи. Вполне естественно, что у медсанчасти очень быстро начали собираться толпы народа, состоявшие в первую очередь из жён и членов семей госпитализированных. Их внутрь пускать не планировали, но женщины своего добивались. А вскоре, когда стало известно, что новых пациентов увезут в Москву, жёны, матери и вовсе стали снабжать мужей и сыновей самым необходимым для поездки. Толпа полнилась слухами, которые вынуждали действовать. По воспоминаниям жены Василия Игнатенко, она с другими жёнами понеслась покупать молоко, так как врачи сказали, что оно было нужно пациентам из-за некоего «отравления газами». А когда мужья передали, что их ночью эвакуируют, жёны приняли решение последовать за ними.
МСЧ-126 до аварии
Утром 26 апреля скончался Владимир Шашенок. Тем не менее, обстановка в медсанчасти стояла относительно бодрая. Лучевая болезнь ещё не так сильно ударила по пострадавшим, кроме того, силы поддерживали капельницы. Многие, в частности Дятлов, вспоминают, что после капельниц такой, казалось бы, желанный сон отступал, и они выходили в коридор, дабы обсудить произошедшее, попытаться понять причины. Обсуждали вплоть до развода по отдельным палатам уже в Москве.
Первых 28 человек эвакуировали вечером 26-го апреля. Среди них было шестеро пожарных и 22 сотрудника станции. Таковы были требования прибывших днём московских врачей. Из Припяти их сразу привезли в киевский аэропорт Борисполь, откуда спецбортом переправили в Москву, в клинический отдел Института биофизики (Москва) на базе клинической больницы № 6 Минздрава СССР, что возле станции метро Щукинская. Там стремительно освободили от пациентов три этажа в инфекционном отделении. Из этих трёх этажей верхний и нижний были своеобразными буферами, пациентов клали лишь на этаж посередине. Вскоре, спустя почти сутки, к первой партии присоединились остальные, менее тяжёлые.
Если я правильно понимаю, то вот в этом здании они лежали
В Москве всё началось с анализов. Брали анализы крови – из пальца и, что было гораздо важнее, из вены. Врачам необходима была каждодневная информация о состоянии крови своих пациентов, ведь именно на крови в первую очередь отражались последствия переоблучения. Делали заборы тромбомассы из крови для дальнейших переливаний. В дальнейшем количество клеток крови снижалось у пациентов до критически малых значений, они становились беззащитны перед любой инфекцией, что при сильнейших ожогах различной природы (от пара, радиационных), а также постепенно проступающих на коже язв, приводило к риску смерти от заражения крови или инфекции. В палатах постоянно работали кварцевые лампы, стояла стерильная чистота. Во многом не без помощи сначала военных, а потом медсестёр и нянечек, многие из которых прибыли с других АЭС и были очень молоды.
Помогали пострадавшим и их жёны. Так, к пожарному Василию Игнатенко в Москву приехала беременная жена Людмила. В момент аварии она была на шестом месяце, но мужа бросить не смогла и постоянно за ним ухаживала, обманывая врачей и говоря, что она уже рожала несколько раз. Также поступили и многие другие. Например, жена заместителя главного инженера по эксплуатации первого и второго блоков Анатолия Ситникова Эльвира. Она вообще очень много помогала не только своему мужу, но и многим госпитализированным, постоянно мотаясь по палатам и поддерживая дух, собирая информацию, сортируя хорошую и плохую и аккуратно передавая всем только хорошие новости, поддерживая в пострадавших силы для борьбы за жизнь.
На следующий день нашла ту клинику, где муж лежал. Конечно, меня и близко не пустили. Я пошла в Минэнерго, в наш главк, и попросила как-нибудь меня пустить в больницу. Мне выписали пропуск.
Эльвира Ситникова. Цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль».
Жертвуя своим здоровьем, женщины помогали врачам вытаскивать пациентов с того света. А врачи здесь собрались самые лучшие. Причём прибывали они со всего мира и привозили с собой передовое оборудование. Выжившие добрыми словами поминают ведущих американских иммунологов, специалистов по пересадке костного мозга Роберта Гейла и Пола Тарасаки, прибывших из США при помощи хорошо известного в СССР американского предпринимателя Арманда Хаммера. В те жуткие майские дни было совершено множество операций по транспланцации костного мозга. Для этого лучше всего подходили лишь донорские органы близких родственников – братьев и сестёр. Времени на поиски других доноров попросту не было. Увы, многих жертвы их родственников не спасли.
Роберт Гейл 
Пол Тарасаки 
Арманд Хаммер
По воспоминаниям Аркадия Ускова до 10 мая пострадавшие ещё общались между собой. К тому моменту состояние многих уже очень сильно ухудшилось, самые тяжело пострадавшие начали умирать. Уже вылезли радиационные ожоги, началось сокращение кровяных телец, выпадали волосы. Постепенно пациентов расселяли по разным палатам, а к 10 мая им запретили из своих палат выходить. Постепенно больных начали огораживать и переселять в специальные барокамеры, в которых максимально изолировали облучённых от врачей и медсестёр, чтобы не подвергать их риску. Пациенты огораживались специальной плёнкой, в которой были существовали специальные приспособления, дабы можно было ставить уколы и катетеры без прямого контакта. Но, например, Людмилу Игнатенко это не остановило:
Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, делать уколы, ставить катетер. Все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться. Тихонько плёнку отодвину и проберусь к нему. В конце концов возле его кровати мне поставили маленький стульчик. Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: » Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал. Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье. Полностью обслуживали. Откуда там появились солдаты? Не спрашивала.
Людмила Игнатенко, цитируется по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва. Хроника будущего»
К 14 мая уже умерли семеро работников ЧАЭС, среди которых были и те, кто в ту роковую ночь сидели на БЩУ-4 – Александр Акимов и Леонид Топтунов. Усилиями московских, а позже и американских врачей было совершено уже 18 операций по пересадке костного мозга. А у тех, кто был ещё жив, болезнь продолжала развиваться дальше:
Через час в меня уже вливали мою же тромбомассу, заранее приготовленную на этот случай. Началась черная полоса».
Аркадий Усков, цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль».
Людмила Игнатенко, цитируется по книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва. Хроника будущего»
Пациенты умирали до 31 июля. Их похоронили на Митинском кладбище в Москве. Было создано групповое захоронение, возле которого был организован монумент. Тела укутывали в полиэтилен, клали в деревянные гробы, которые затем укутывали в полиэтилен, после чего запаивали в цинковые гробы. Потом могилы залили бетоном. Всего там сейчас тридцать могил. Из них три – символические. Это могила Владимира Шашенка, похороненного в Чистогаловке, Александра Лелеченко (тогда заместитель руководителя электрического цеха, он сбежал из припятской медсанчасти, чтобы помогать в ликвидации. В результате получил огромную дозу и умер в Киевской больнице седьмого мая), похороненного в Киеве, Валерия Ходемчука.
Мемориал на Митинском кладбище в Москве
Эльвира Ситникова и после смерти мужа продолжила свою вахту, заботясь о тех, кто ещё был жив. Она очень много времени провела с Дятловым и с другими работниками станции, которые ещё боролись за жизнь.
Изгнанные
А задач таких было великое множество. Нужно было как-то организовать снабжение людей, оставивших большую часть денег, документов, лишённых, зачастую, даже заражённой одежды всем самым необходимым. Нужно было как-то начинать выплачивать деньги. Нужно было вывезти детей в лагеря на отдых, подальше от страшного организационного бардака и радиации. Нужно было продумывать организацию посещения Припяти покинувшими её жильцами. Словом, дел было невпроворот. Члены припятского исполкома так и называют этот жуткий период – «война». Они, не понимая, за что хвататься, делали всё подряд, страдая от жуткого стресса, перенапряжения, непрекращающихся упрёков простых граждан, имеющих и не имеющих отношения к Припяти, бюрократии.
Естественно, что разные люди проявляли себя по-разному, разные и воспоминания сложились в головах эвакуированных о действиях власти. И наоборот. Беда мгновенно показала каждого человека в новом свете.
Так, Анелия Перковская вспоминает о своей поездке в Алушту после больницы (цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль»):
С детьми было огромное множество различной волокиты. Хватало потерявшихся детей, которые попали в разные посёлки со своими родителями. В таких случаях вообще случалась целая эпопея, ведь детей нужно было найти среди множества населённых пунктов и воссоединить с родителями.
Валерий Голубенко, тогда военрук средней школы №4 г. Припяти, цитируется по документальной повести Юрия Щербака «Чернобыль»
Директор всё той же четвёртой школы Мария Голубенко в повести Щербака благодарит население разных частей страны за то, что люди высылали книги, вещи, игрушки, даже сухофрукты и инжир. Но в то же самое время директор пятой школы София Горская рассказывала о том, что некоторые учителя её школы своих детей бросили.
Эвакуация учащихся ССПТУ №50, 54 км до реактора. 6 мая 1986 г. Будущий ПГРЭЗ.
Но самое грустное произошло, когда началась работа с материальными ценностями, что было, в принципе, ожидаемо. Здесь очень «помогала» бюрократия. Так при вывозе детей в лагеря существовало строгое требование вывозить только детей, учившихся не в первом и не в десятом классах. Родители были возмущены, и сотрудники исполкома периодически шли на уступки и нарушения инструкций, прописывая неправильные данные. Родители просили отправлять своих детей в крымский «Артек», ведь путёвки выдавались именно туда, хотя существовал ещё один вариант – «Молодая гвардия» в Одесской области.
Денежные компенсации выдавались в несколько этапов. Сразу после аварии эвакуированные через профсоюзы получали по 15 рублей. Кроме того, им бесплатно выдавали одежду. Правда, здесь свою выгоду органы торговли получили, спихнув людям неликвид. Но потерявшим всё было плевать.
Дальше исполком организовал выплату 200 рублей на члена семьи. Работники исполкома вместе с приданными им 16 (по другим данным 12) кассирами и бухгалтерами работали круглосуточно. Для организации из города вывезли картотеку ЖЭКов, дабы выдавать деньги по предъявлению прописки. Тем не менее, не у всех были документы, а потому, по словам Эсаулова, была организована специальная методика:
В начале августа начался один из самых тяжёлых этапов для работников припятского исполкома. Он наложился на работу в Полесском и Иванкове, ещё до переезда в Чернобыль в сентябре. Тогда Совмин СССР принял решение о материальной компенсации пострадавшим во время аварии. Одиночкам полагалось четыре тысячи рублей, бездетной семье – семь, семья из четырёх человек получала десять тысяч, то есть на ребёнка приходилось по полторы тысячи рублей. И вот здесь начался бюрократический ад.
Параллельно организовывали посещения Припяти, дабы жители могли забрать какие-то вещи. Эвакуированным предстояло на нескольких автобусах через несколько посёлков добираться до города. Исполком должен был обеспечить людей средствами индивидуальной защиты, а также пятью пластикатовыми пакетами на человека. Разрешалось вывозить далеко не всё. Мебель и крупная техника набирали в себя огромное количество пыли и не подлежали вывозу. Да и как вывезешь шкаф на автобусе? Разрешалось брать одежду (правда, не всю, так как тёплая одежда нередко могла тоже наглотаться пыли, как ковёр), семейные реликвии, посуду, документы, постельное бельё (исключая детское). По поводу мелкой бытовой техники данные разнятся. Александр Эсаулов в повести Юрия Щербака отмечает, что фотоаппараты, магнитофоны вывозить запрещалось. А вот Валерий Стародумов в документальном сериале «Чернобыль. 1986.04.26. P.S.» отмечает, что мелкую технику забирать было нельзя, а потому она становилась добычей мародёров и милиционеров, охранявших город.
Тут ссылка на видео посещения квартиры перед отбытием. Обратите внимание, как дрожит голос у мужчины, когда он покидает квартиру.
Кстати, о мародёрах. Несмотря на то, что Припять быстро огородили и охраняли, они всё равно умудрялись проникать в город, взламывать квартиры и забирать оттуда ценные вещи. Нередко мародёрствовали и сами милиционеры. По словам Стародумова их ловили при помощи КГБ:
Строительство Славутича
Расположился Славутич, как и Припять, на перекрёстке нескольких транспортных путей, соединяющих его с Белоруссией, до которой всего 12 км, Россией, отдалённой на 100 км, Киевом (120 км), Черниговом (40 км). Здесь пересекаются водные (Днепр и Десна), железнодорожный и автомобильные пути. До ЧАЭС отсюда 50 км напрямик через Белоруссию. Это если ехать на прямой электричке Славутич-Семиходы. Можно попасть также на ЧАЭС кружным автодорожным путём.
План застройки Славутича 
Славутич
А что же жители деревень? Здесь история куда сложнее. Молодёжь, как и всегда, стремилась к городам, она уехала и осталась жить в выделенных квартирах. А вот старики… Далеко не все старики захотели уехать. Да, они эвакуировались вместе со всеми, но многие из тех, кто был в силах ходить, старыми партизанскими тропами вскоре вернулись домой. Их прозвали самосёлами. Возвращались, в основном, в отдалённые сёла, не входящие в пяти и десятикилометровую зоны. По той простой причине, что некоторые из этих сёл попросту захоронили. Это был подлинный апокалипсис для местных. Дом, который помнил несколько поколений, безжалостно срезался бездушной машиной и закапывался в траншею.
Похороны самосёла
Почему возвращались? Для местных в районах эвакуации построили новые домики, всего почти 42 тысячи. Но качество этих домиков было никудышным. Они промерзали, текли, в итоге многие из поселенных в такое жильё, со временем либо вернулись, либо нашли другое пристанище. Людей селили в Черноземье, Крым, другие регионы. Земледелие там велось совершенно иначе, не так, как в Полесье. Это вызывало дополнительные трудности ведь старикам было трудно с нуля освоить новый способ ведения хозяйства. Кто-то ещё и с соседями не смог устроить отношения. Нередка была неприязнь, презрение по отношению к чернобыльцам.
Такой разный городок Чернобыль:
Много самосёлов вернулось в Чернобыль. Всё-таки, это какая-никакая, а цивилизация. Там и врачи поблизости, и пожарные, да и других людей немало. Но многие самосёлы обосновались в деревнях, достаточно сильно отдалённых от города. Поначалу их пытались выселить, но в итоге государство проиграло борьбу. Дошло до того, что единственная попытка осуществить групповое выселение силами милиции в 1989 году окончилась столкновением с расквартированной неподалёку армейской частью. А если ты кому-то проигрываешь – возглавь! Сначала СССР, а потом Украина стали снабжать их – автолавками, льготами, пенсиями, медобслуживанием. Но несмотря на эти меры, количество самосёлов, более-менее державшееся стабильно до середины нулевых, уверенно пошло на спад. По состоянию на 2009 год в ЧЗО проживало 269 человек, 129 из которых в Чернобыле, а остальные в сёлах Залесье, Ильинцы, Куповатое, Ладыжичи, Опачичи, Новые Шепеличи, Оташев, Парышев, Теремцы и Рудня-Ильинецкая. Ещё в начале 2007 года в зоне насчитывалось 314 самосёлов. В 1986 году вернулось порядка 1200 человек, ещё некоторое количество вернулось позже. Сейчас, по разным данным, их осталось около 180 человек – 80 в Чернобыле, остальные сто – в четырёх сёлах.
Напоследок гляньте интервью с самосёлом дедом Саввой (Савва Гаврилович Ображей), широко известным в узких кругах интересующихся. Он умер в 2014 году, с тех пор в 10 км зоне никто не живёт:
Самосёлы – люди хоть и закалённые, но приветливые. Далеко не у всех есть родственники, поэтому любой гость – своеобразная радость. Новостями они не слишком интересуются, так как живут в основном тем, что вырастили у себя на огородах, собрали в лесу, наловили в реке. Своя земля – их главное богатство, как материальное, так и душевное.
Автор: Александр Старостин
Город, в который хочется вернуться: жители, туристы и сотрудники АЭС — о Припяти до, во время и после катастрофы
От детских догонялок с милицией в городе «для счастливой жизни» до погони охранников за сталкерами в зоне отчуждения.
Припять была для многих советских людей городом мечты, пока 26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электростанции не произошла авария. Из города эвакуировали всё 50-тысячное население. Припять пустует уже 35 лет — но продолжает жить в памяти вынужденных переселенцев и притягивать туристов со всего мира.
Бывшие жители, сталкер, экскурсовод и простые туристы по-разному отзываются о городе: одни вспоминают его с ностальгией, другие — со страхом.
Моя семья переехала в Припять, когда мне исполнился год. Отец в то время получил работу на Чернобыльской станции. Кажется, он занимался там компьютерами — иногда я ходила на станцию вместе с ним, и он разрешал мне печатать на свободных клавиатурах.
Тогда это были огромные машины, которые занимали почти всё помещение. Папа предложил мне что-то напечатать — я была ещё маленькой, и всё, что смогла написать, это имя моей подруги, и то с ошибкой: «Аксана». Отец распечатал набранный мной текст на перфокарте и с улыбкой отдал мне, сказав: «Это тебе на память».
Воспоминания о Припяти у меня очень светлые. Город был молодой: отличное место для счастливой и спокойной жизни. Помню речку с песчаным берегом, куда мы ходили купаться и ловить рыбу. Было два леса: один со старыми высокими деревьями, другой — с молодыми и небольшими. Там мы собирали чернику — я либо клала ягодки в маленькую корзину, либо сразу ела и была вся перепачканная. Однажды ехали с отцом на велосипеде по лесу, и перед нами выскочила лиса.
Маме тоже нравилось в Припяти, но она хотела переехать поближе к родственникам. За год до катастрофы — мне было лет шесть — мы перебрались на Азовское море, в Бердянск, где жили две её сестры. Первое время отец продолжал работать на станции, но вскоре переехал к нам.
Через пару дней после аварии на ЧАЭС отец уехал обратно в Припять, стал ликвидатором. Он пробыл там долго, а когда вернулся в Бердянск, у него появилась лучевая болезнь. Периодически у него что-то опухало, но потом это само проходило. Другие проблемы со здоровьем возникали регулярно.
После аварии мы не сталкивались с каким-то негативом со стороны окружающих. К нам часто приезжали наши бывшие друзья из Припяти, кто-то из них тоже был ликвидатором. Они спокойно обустроились на новом месте и продолжили вести нормальный образ жизни — работали, учились.
Интерес к этому месту у меня появился ещё в детстве. Помню, мне было лет тринадцать, когда я решила сыграть в компьютерную игру S.T.A.L.K.E.R. Виртуальные локации там были реальными районами ЧЗО. Осознав это и проникнувшись атмосферой игры, я решила узнать как можно больше обо всём связанном с Припятью.
Попасть туда я смогла лишь в 18 лет. До этого я пять лет изучала теорию — смотрела фильмы, изучала книги и документы о Чернобыльской аварии и зоне отчуждения. После совершеннолетия я отправилась в свой первый тур и была заворожена этим местом. Мне хотелось возвращаться туда снова и снова. Спустя некоторое время я ещё раз отправилась в ЧЗО, но уже в тур на больший срок. В третий раз я попала туда нелегально как сталкер.
ЧЗО меня притягивала как магнит. Чтобы бывать там как можно чаще, я решила устроиться на легальную работу. Так я стала международным гидом и сопровождающим — вот уже четыре года показываю туристам Припять и каждый раз будто по-новому переживаю знакомство с зоной отчуждения.
Мои любимые места в Припяти — нетуристические. Люблю завод «Юпитер» — в реальности он полностью соответствует версии из компьютерной игры. Внутри можно найти разные приборы, посмотреть оборудование, побывать в зданиях поблизости — правда, иногда становится жутковато.
Страха по отношению к такой работе у меня не было. Я прекрасно знала территорию и историю этих мест, поэтому сразу была готова проводить экскурсии. За эти годы я даже открыла для себя несколько новых мест в Припяти — о них не знают даже опытные чернобыльские гиды. В каждом маршруте есть главные точки: город Чернобыль, окрестности ЧАЭС, село Залесье, станция «Дуга» и центральная площадь Припяти.
Туры у нас бывают разные. Обычно они длятся от одного до пяти дней и могут быть групповыми (от 20 до 50 человек) или индивидуальными — только для вас и друзей. В программу можно включить общение с самосёлами (теми, кто вернулся в свои дома после аварии на ЧАЭС — прим. TJ) и поездку на саму станцию. Лично я занимаюсь частными турами с небольшими группами — они позволяют работать в индивидуальном стиле, отклоняться от утверждённого маршрута и включать самые интересные места.
ЧЗО и туры туда популярны у иностранцев — их примерно 60-65% из всех гостей. Спрос высокий: до коронавируса было по 1,5 тысячи человек в день, многие заказывали гидов после сериала от HBO.
Как гид, я тоже участвую во всех подобных контрольных мероприятиях. Каждый квартал гидам выдают маленькие автоматические дозиметрические накопители, которые высчитывают набранные дозы радиации. Есть дозволенные безопасные нормы, и все четыре года у меня их показатели не выходят за границы безопасности.
Огромные районы ЧЗО имеют уровни радиации, сопоставимые с уровнем Москвы или Киева. Высокорадиоактивные места под запретом посещения, они охраняются. Опять же, как пример — многие девушки-гиды без проблем беременеют, рожают, и после декретного отпуска возвращаются на работу.
Ходят слухи, что у нас тут есть мутанты — но никаких мутировавших животных в ЧЗО не существует. Такие фейки возникли под влиянием художественной литературы, кино, всё того же «Сталкера». Официально нет ни одного случая, подтвердившего бы существование здесь мутантов: максимальные изменения у местных животных незначительны, лишь на уровне генома. Серьёзные аномалии наблюдались лишь в эмбрионах зверей, но осложнения были несовместимы с жизнью, и плод погибал ещё во время родов.
За годы работы я привыкла к этой атмосфере: если сначала я поддавалась эмоциям, могла расплакаться от рассказанной истории, то сейчас я сохраняю рассудок и настраиваюсь на волну туристов. Ощущения от пребывания здесь стали обыденными.
В Припять я отправился из чистого любопытства. Туда меня позвал мой друг-военный — в то время он за плату возил желающих в зону отчуждения. Так делали многие люди, ведь с деньгами в Украине было очень плохо. По дружбе я оказался в Припяти бесплатно.
В похожих городах я бывал — в Долинской, где ещё при СССР строили горно-обогатительный комбинат окисленных руд. В строительстве принимали участие тогда ещё бывшая ГДР, Румыния, Чехословакия, Украина, входившая в состав СССР. Этот долгострой так и не был закончен, и город опустел.
В Припяти мой спортивный интерес быстро испарился — первым желанием было поскорее убраться оттуда. Повсюду брошенные и разворованные дома, гниющая автомобильная и военная техника. И ни души кругом, а внутри тебя — лишь страх и дискомфорт.
Припять напомнила мне пост-апокалипсис, разве что дома не были разрушены. С одной стороны, ты понимаешь, что здесь жили люди, и ничего страшного нет, с другой — просмотренные видео и интернет делают свою работу.
В Припяти я пробыл сутки, ночевали мы на блокпосту с другими военными. Уснуть в ту ночь я так и не смог: постоянно прислушивался к тишине вокруг. Так ничего я тогда и не услышал — может быть, и не должен был, а может, мне просто не повезло. Помню, видел местных животных — все они мне казались какими-то слишком большими. Страх, что сейчас откуда-то выскочит мутант, меня не покидал — сейчас я вспоминаю это с улыбкой, но тогда было не до смеха.
Припять запомнилась мне своей атмосферой: кажется, что всё там стонет от людского горя и боли. Находясь там, ты словно постоянно испытываешь стресс — хотя некоторые говорят, что со временем это чувство проходит.
Всё пошло из детства: ещё в нулевых я посмотрел передачу про ЧАЭС по телевизору, а потом сыграл в S.T.A.L.K.E.R. Именно с них у меня появился интерес к сталкерству и Чернобыльской зоне отчуждения.
Судьба Припяти запала мне в душу. Я изучал историю города, станции, карты, а в 2018 году отправился в свой первый поход в ЧОЗ. Так как я живу далеко (в Казахстане — прим. TJ), подготовка была долгой: заранее покупал авиабилеты, необходимое снаряжение. В «туре» со мной был друг, уже имевший подобный опыт. От легальной экскурсии я отказался сознательно: она не раскрыла бы все прелести пребывания в зоне.
Трудностей было много. Непривычно шагать десятки километров с тяжёлым рюкзаком в ночи, ничего не видя. Нужно быть осторожным с охраной — попасть в их руки можно в любом месте, когда ты меньше всего этого ожидаешь. За два года походов меня ни разу не ловили — пару раз я попадался, но удавалось сбежать. Часто мы сталкивались с легальными туристами, иногда — с нелегалами, которых обычно больше всего около радиолокационной станции «Дуга».
Первое, что я увидел в городе, — чёрные глазницы домов по проспекту Ленина. Я был уставший и находился словно в трансе. Ночевали мы в шеснаре (16-этажный дом — прим. TJ) — там у друга была пригодная для жизни квартира с целыми окнами. Проснувшись на следующий день, я начал бродить по квартирам дома, осматривая и ощупывая всё на своём пути. Все они были примерно в одном заброшенном состоянии. Личных вещей было много как раз в нашем доме: бутылки из-под «Советского шампанского», тюбик зубной пасты, матрасы.
Я был почти во всех местах Припяти: дворец культуры «Энергетик», завод «Юпитер», несколько школ, комбинаты бытового обслуживания, детские сады, бассейн. К арке (саркофагу над ЧАЭС — прим. TJ) я приближался на расстояние в 900 метров. Любимая локация — ПМК-169 (передвижная механизированная колонна — прим. TJ) и близлежащее общежитие. Туда мы попали случайно: было очень холодно, а в общаге была буржуйка, оставшаяся от «металлистов» (люди, которые после развала СССР воровали металл из Припяти для продажи — прим. TJ). Так мы согревались, пока на улице было минус восемь.
Припять — единственна и неповторима. Нет смысла сравнивать её с другими заброшенными городами, в которых я бывал, ведь в первую очередь она — место крупнейшей техногенной катастрофы за всю историю человечества. После похода в «зону» начинаешь ценить те вещи, о которых на «гражданке» обычно не задумываешься.
В Припяти я жил с пяти лет. Родители работали на ЧАЭС: мама — в лаборатории металлов, папа — в отделе ядерной безопасности.
Это место я считал и считаю одним из самых комфортных для жизни. Там было всё: развитая инфраструктура, спорткомплексы, бассейны, высокий уровень медицины, снабжение продуктами питания и природа. Мы, дети, почти не сидели дома: играли на стройках (город тогда активно строился), рыбачили, играли в футбол и хоккей, купались в речке, ходили в лес.
Пару раз мы даже катались на незащищённом колесе обозрения. У нас был особый способ его запустить. Собиралась толпа мальчишек, минимум десяток. Один садился в кабинку, а остальные начинали раскручивать колесо как маятник, толкая его в разные стороны. И когда кабинка с одним из нас оказывалась на самом верху, в кабинку в самом низу садился ещё один для равновесия, и тогда крутить колесо становилось легче. Но шалость не всегда удавалась — иногда приходилось бегать от милиции.
На момент аварии мне было 13 лет. Тот день я помню хорошо. Отец взял путёвку в санаторий: ночевали мы дома, а свободное время проводили там. Утром 26 апреля мы с отцом отправились в санаторий на завтрак. По дороге мы увидели много скорых и поливальные машины, которые мыли асфальт.
Тогда мы ещё учились по субботам. В школе я узнал, что ночью на ЧАЭС случилась авария. На переменах нас не выпускали гулять, но погода была хорошая и мы выбирались на улицу через окна в туалете.
Во время занятий к нам пришла медсестра — раздала всем какие-то таблетки, что-то вроде йода. Потом приходила чиновница из гороно (городской отдел народного образования. — прим. TJ) и сказала, что ничего страшного не случилось, а кинотеатры, магазины и рестораны работают и можно спокойно гулять
Дома мама мне рассказала про нашего дядю Володю — ночью он ловил рыбу в пруду, но его накрыло облаком от взрыва. Его жена рыбу выбросила, а сама отправила его в больницу. Он потом долго лечился в Москве, но смог поправиться.
Часа в три ночи по дому стали ходить какие-то люди: они звонили в квартиры, раздавали таблетки и говорили, чтобы мы включили радио — там сообщат что-то важное. Под утро действительно передали в эфире, чтобы жители Припяти готовили вещи, продукты и документы на три дня, так как будет эвакуация. Родители не стали ждать автобусов, и мы покинули Припять на своей машине.
Нам всем казалось, что это всего на пару дней. Первое время мы жили у бабушки в России, а спустя несколько лет обосновались в Киеве.
Ни в одном городе после эвакуации я не сталкивался ни с какими предубеждениями со стороны окружающих. Наоборот, все — от простых людей до организаций и официальных лиц — сочувствовали, проявляли участие и пытались чем-то помочь.
Единственный раз, когда я уже учился в КПИ (Киевский политехнический институт — прим. TJ), мне рассказали одногруппницы, что одна девочка из нашей группы пришла к маме и поделилась, что ей нравится парень из Припяти. На что её мать просто закричала: «Ты что, хочешь, чтобы дети уродами были!?»
После аварии я несколько раз бывал в Припяти — со съёмочными группами и журналистами, с семьёй. Близкие разделяют мою ностальгию. Я до сих пор помню все тропинки, по которым гулял ребёнком. Для меня Припять была и будет городом моего детства, в который всегда хочется вернуться.
Когда я училась в Балтийской академии туризма и предпринимательства, мы с подругой увлекались сталкерством. Мы жили в Питере и часто бывали на разных заброшках. Когда учеба закончилась, а в жизни появились работа и собственный быт, это хобби постепенно забылось.
Вспомнить прошлое мы решили в 2013 году, когда вместе с ней поехали в Киев на концерт группы The Prodigy. До поездки мы знали о существовании Припяти: смотрели фильмы о катастрофе, изучали фото, читали рассказы людей, которые там были. Однодневную экскурсию туда мы заказали в последний момент — записались через администрацию забронированного хостела.
Сюрпризом для меня стала скорее даже не Припять, а Чернобыль. Он воспринимался как зона поражения, а оказалось, что там живёт много людей, которые занимаются очисткой заражённой территории. Местные жители, домашние животные — мы не думали, что там течёт такая бурная жизнь.
В туре нас было несколько человек и экскурсовод. Люди были из разных стран — Белоруссии, Франции, Германии, России, США. Последней точкой маршрута была Припять, до этого нам показали реакторы, поражённую деревню, где уцелел только один дом (остальные были закопаны), и заброшенный детский сад.
Трудно описать чувства, что испытываешь, находясь там. Когда идёшь по коридорам дома, в котором должен разноситься детский смех, а вместо него — слои пыли, плакаты о том, что нужно мыть руки, брошенные игрушки в комнатах на старых железных кроватях, внутри появляется пустота. Понимаешь: это не просто заброшенное здание — оно покинуто навсегда, и в нём никогда больше никого не будет, только такие же путники как мы.
Под одним из домов находился подвал. Многие туда заглядывали, но зайти внутрь рискнул только турист из Германии. Он забрался туда, а затем вышел, словно побывал в какой-то обычной комнате. Все были удивлены его поступком.
Помню момент, когда нас вели по стадиону в Припяти. Казалось, что это лес и проводник ведёт нас не туда, пока мы не вышли к трибунам. Я люблю гулять в лесу, для меня это не что-то необычное, но там всё тело напряглось. Я вслушивалась в окружающий мир, но ничего не слышала. Если бы не шаги спутников, я бы решила, что оглохла. Абсолютная тишина. Она пугает сильнее всего.
Я не могу сказать, что эта поездка изменила мою жизнь. Случилась большая трагедия, но она была и её уже не исправить. Даже та зачистка, которая проводится, не изменит общую картину произошедшего, не вернёт погибших.
Когда мы уезжали, в планах было вернуться и посмотреть на всё это более взрослыми глазами — нам ведь тогда было всего по 23. Но этому не суждено было сбыться: меньше чем через год после нашего визита началась война. Возможно, однажды Украина станет спокойным местом, я вернусь туда и посмотрю на Припять совсем другими глазами.
Я практически ровесница моего города: родилась в 1971 году, а Припять начала строиться в 1970-м. Мой отец был физиком-ядерщиком, участвовал в строительстве нескольких атомных станций в СССР, последней как раз была Чернобыльская. Они работали на ЧАЭС вместе с мамой.
Время, проведённое в Припяти, мне кажется лучшим в моей жизни. Мы, дети этого города, были детьми стройки, ведь Припять росла вместе с нами. Сдавался один дом — и тут же строился другой. Я любила гулять по центральной площади, а моим любимым местом был дворец культуры «Энергетик». Там на втором этаже была библиотека, где я с детства проводила много времени среди книг.
В городе было очень много детей: в нашей школе №3 в каждом классе было по 42 ученика, а буквы были от «А» до «Ж». Во внутреннем дворике у нас были кольца из кирпича — мы часто забирались туда, представляли, каким будет наше будущее.
Припять я считаю своей малой родиной. В 30 километрах от города была белорусская деревня, откуда родом мои бабушка и прабабушка. Там могилы моих предков. В пяти километрах от Припяти было село Новые Шепеличи — там жила моя бабушка и дедушка, там похоронена моя прабабушка.
Время не лечит. Моя жизнь разделилась на две части — до аварии и после. Я потеряла всё, свою малую родину.
Я отнеслась к его словам несерьёзно. Утром мы с мамой наблюдали, как во дворе бегают люди, все машут руками. Она осталась с моей младшей сестрой, а я пошла в школу.
Тогда, при Союзе, до начала уроков мы все делали зарядку перед занятиями. Нас на какое-то время задержали, а потом пустили внутрь. Все были встревожены, но никто точно не знал, что случилось. Учителя волновались: постоянно закрывали окна и двери, на щели накладывали мокрые тряпки. Какие-то мальчишки пытались открыть окна, и мы видели дым, который шёл от атомной станции. Потом нам раздали йод в виде таблеток.
По дороге домой мне запомнились поливочные машины. Повсюду были лужи, и в них купались маленькие дети. До сих пор помню жёлтые круги в воде — подобное я потом видела в России. Это оседала радиоактивная пыль.
Тогда мы, подростки, не понимали серьёзности происходящего. После уроков я вместе с подругами — Мариной, Леной и Валей — отправилась на крышу 16-этажки. Оттуда мы смотрели, как горит атомная станция. Я своими глазами видела сизый дым, который накрыл город, развалившийся блок станции. Всё было как на ладони. На крыше мы провели минут сорок — это был приговор.
На нас шли прямые ядерные лучи. Мы получили серьёзное облучение, которое спустя несколько лет убило Марину и Лену. Я получила хроническую лучевую болезнь, а Валя уже несколько лет пытается вылечить рак позвоночника.
Радиация опасна не только нам, но и нашим детям. Сейчас у меня две дочери — одной 27 лет, а другой — 22 года. У всех у них проблемы со здоровьем. У внучки тоже. Моя сестра, например, была в то время дома, но и она, как выяснилось позже, получила свою дозу радиации, а вместе с ним и рак.
Вечером 26 апреля город уже закрыли. Междугородняя связь была отключена — дозвониться можно было только до соседей. Мама пыталась дозвониться до отца, использовала рабочие номера, но никто не брал трубку. Наконец вернулся отец — но сразу же собрался и поехал обратно. С ним пришёл мой брат — лицо у него было красное, и мама не пустила его назад на станцию.
Брат и отец собирали песок — его потом грузили на вертолёты и ссыпали сверху на реакторы, чтобы потушить пожар. Позднее я узнала, что делать этого было не нужно, но выбора у людей не было — таков был приказ из Москвы.
Тогда же у меня поднялась температура, во рту был привкус металла, началась рвота, лицо сильно жгло. Мама не знала, что делать, и я мочила холодной водой полотенце и прикладывала к коже. Удалось дозвониться до подруги Вали — с ней было то же самое. Мы облучились, так как частички горящей радиоактивной пыли попали нам на лица, пока мы были на крыше.
Папа вернулся лишь утром: сказал, что скоро начнётся эвакуация и у нас есть 10-15 минут, чтобы собрать вещи и успеть на последнюю электричку — до Чернигова, где жили родственники мамы. Она упаковала какие-то продукты, и мы поехали на станцию Янов. Отец и брат остались в Припяти, а мы отправились сначала в Чернигов, а затем — в Гомель. Радиация шла от ЧАЭС прямо туда, но, несмотря на опасность, 1 мая там всё-таки провели праздничный парад. Были и я, и мама, и мамина подруга с детьми.
Электричка проходила прямо возле станции — помню, как все завернулись в полотенца и повернули головы. Эта картина стоит у меня 35 лет перед глазами: разрушенный до основания блок, чёрный дым. Когда мы проезжали мимо станции, все очень сильно схватили радиации.
Из Гомеля мы отправились в центр эвакуации в Полесском. Там было страшно — солдаты, бронетранспортёры, танки. Нас проверяли на радиацию — дозиметр показал, что у меня сильно фонят волосы, и их пришлось постричь почти налысо.
Маму и сестру в тот же день отправили в Донецк, я же встретила подругу и два дня была с ней и её бабушкой, а потом меня отправили в Артек. Лишь в конце августа я вновь встретилась с родителями.
В 1989 году я вышла замуж и перебралась в Россию. 11 из моих одноклассников забрала та катастрофа: у многих начались серьёзные проблемы со здоровьем. Сейчас мне исполнилось 50 лет, но всё случившееся в 1986 году мне и сегодня страшно вспоминать, а здоровье подорвано.
После случившегося я острее чувствую боль других людей, стараюсь помогать: многие годы я была одним из лидеров «Союза Чернобыля», а сейчас веду сообщество в память о Припяти в «Одноклассниках», стараюсь объединять людей, участвовать в сборе средств на лечение.
Спустя годы мы должны быть благодарны ликвидаторам, которые спасали наши жизни ценной собственных.
Сегодня, когда я вижу, как какая-то страна, включая нашу, вооружается, как наш президент говорит, что тот, кто нападёт на нас, будет «жалеть так, как никто никогда не жалел», мне, прошедшей ужас Чернобыля, становится страшно.
Я хочу мира для всех, особенно для детей, для молодых. Мы прошли страшнейшую ядерную катастрофу. Всю жизнь я борюсь с последствиями ядерного облучения — и я не хочу, чтобы подобное повторилось.
Статья создана участником Лиги авторов. О том, как она работает и как туда вступить, рассказано в этом материале.
Спасибо за интересный материал.
Официально нет ни одного случая, подтвердившего бы существование здесь мутантов.
Так ведь не смешно же!
Ну, поновее ничего нет…
С Татьяны я немножко, конечно, в ахуе
Если ты знаешь что у тебя серьезная доза радиации, нахрена ты делаешь детей? Ты же их обрекаешь на вечное лечение, страх умереть
Туповатая какая-то
Простите мой цинизм, но мне кажется дамочка, мягко говоря, преувеличивает и сильно драматизирует (с учетом её лидерства во всех этих организациях и пабликах, я так понимаю, у нее роль такая). Я из Припяти, куча друзей лазили на крыши этих 16-тиэтажек, никто не нахватался там таких доз. Отец мой со второго дня аварии работал на ликвидации, но даже у него волосы не сбривали. Голливудский чёс какой-то.
Пару дней назад сделали исследование первое на эту тему. Дети у таких людей абсолютно здоровые и не имеют мутаций.
Она же сама сказала, что у ее детей проблемы со здоровьем, как и у внучки
Значит не из-за этого.
Жесть. Спасибо за статью!
Очень хороший материал! Большое спасибо автору! Cool👍🏻
От людей из Белорусии слышал, что в тот год яблоки были подозрительно большими. Конечно, так им показалось
А.Ф. Митенков, «Четверть века»
Сочные, шкварчащие. ммм
Как раз живу недалеко оттуда, от родителей помню роскозни, как их, ещё детей сразу после аварии отправили в Карпаты. Дед остался инвалидом. Такие дела. Конечно про саму аварию, на сколько она серьезна, от чиновников признания небыло.
Возможно, однажды Украина станет спокойным местом
Не могу разобрать, это наброс или у меня шиза?
Бтв, спасибо за интересную статью.