что было бы если немцов стал президентом россии
Владимир Милов
политик, экономист, общественный деятель
В этот день 20 лет назад Ельцин в своем телеобращении назвал Путина своим преемником на посту президента. The Insider попросил нескольких экспертов порассуждать о том, какой бы сегодня была страна, если бы преемником стал кто-то иной. В этой колонке — мнение Владимира Милова.Также читайте мнения Владислава Иноземцева, Леонида Радзиховского и Михаила Крутихина
20-летняя годовщина назначения Владимира Путина фактическим преемником Бориса Ельцина неизбежно станет поводом для бурной дискуссии о том, была ли у России историческая альтернатива. Популярно мнение, что все дело якобы в «ошибке» Ельцина — и если бы Россию в 2000 году возглавил президент-демократ, то все было бы хорошо и мы вместо сползания к тупиковой версии авторитаризма двинулись бы по пути трансформации в современную демократическую страну.
Версия эта не праздная: например, автор этих строк не раз обсуждал с Борисом Немцовым (которого Ельцин некогда рассматривал как возможного преемника) сценарий, по которому Немцов согласился бы на переезд в Москву для работы в правительстве не в 1997 году, когда до 2000-го оставалось три года, а в 1999-м. Он не успел бы растерять в столице свой политический капитал. Напротив, его популярность как нижегородского губернатора, который успешно провел свой регион через кризис, к 1999-му могла вырасти. Борис в разговорах со мной соглашался с тем, что такой вариант хода событий был возможен.
Немцов не успел бы растерять в столице свой политический капитал. Напротив, его популярность как нижегородского губернатора к 1999-му могла вырасти
Вместе с тем простая цепь рассуждений показывает, что дело вовсе не в том, что Ельцин выбрал конкретную кандидатуру преемника. Ситуация гораздо сложнее. С самого начала перестройки и реформ над Россией нависала грозная тень номенклатурно-авторитарного реванша — и противостоять этой угрозе было бы трудно даже самому наидемократичнейшему президенту. Гораздо большей проблемой была не личность преемника, а пассивность общества, которое в 2000-е охотно устранилось от защиты своих политических и гражданских прав, поддавшись соблазну переложить всю ответственность за свою судьбу на плечи подвернувшегося «решалы» — который вместе с ответственностью легко забрал и права.
Большинство экспертов, анализирующих причины сползания России в авторитаризм при Путине, как правило, допускают одну грубую методологическую ошибку: они почему-то считают, что движение России по пути демократических преобразований было нормой, но на определенном этапе в том процессе что-то сломалось и страна отклонилась от предначертанного магистрального исторического пути. Начинается посыпание головы пеплом, поиск истоков авторитаризма — то в стрельбе из танков по Белому дому в 1993-м, то в выборах 1996 года, то в чем-то еще.
На деле все обстоит противоположным образом. Простой взгляд на опыт постсоветского — и даже всего посткоммунистического — пространства после краха советского блока и СССР дает понять, что авторитарная реставрация не просто не была исключением — наоборот, как раз именно она была нормой. К авторитаризму или полуавторитаризму в той или иной период скатились почти все республики бывшего СССР. Исключений совсем немного, и они сопряжены со значительными искажениями — прежде всего со вступлением ряда стран в Евросоюз, предъявлявший жесткие требования по части поддержания гражданских свобод и развитых демократических институтов. Но и тут есть проблемы: как мы видим на примерах сегодняшних Польши и особенно Венгрии, возврата к «сильному лидеру», однопартийной системе и по крайней мере частичного демонтажа демократических сдержек и противовесов не удалось избежать даже ряду крупнейших посткоммунистических стран — членов ЕС.
Как мы видим на примерах Польши и особенно Венгрии, возврата к «сильному лидеру» не удалось избежать даже ряду крупнейших посткоммунистических стран — членов ЕС
Россия в 2000-е продемонстрировала не девиантную форму политического поведения, а стала предвестником нового глобального тренда
Для такого реванша, как теперь видно, было несколько предпосылок:
1. Ушли в прошлое память о Второй мировой войне и холодной войне между СССР и США — и у многих политиков в мире притупилось чувство опасности эгоистической модели поведения в духе 1930-х годов;
2. Эйфория от падения коммунистического блока сменилась усталостью от реформ в бывших коммунистических странах и усталостью от возни с восточноевропейцами в странах традиционного Запада;
3. Новых вызовов подбросила глобализация, с ее беспрецедентными миграционными потоками и открытым конфликтом цивилизаций в виде роста террористической угрозы;
4. Сохраняющийся авторитарный мир пережил шок 1989 года (Китай) и длительное падение цен на нефть (страны Ближнего Востока) и перешел в очевидное политическое и культурное контрнаступление, щедро финансируемое доходами от экономического подъема и роста цен на сырье.
Еще со времен перестройки номенклатурные элиты постоянно предпринимали попытки свернуть в России демократический эксперимент
За этим последовал 1993 год, где сторонники Верховного совета вовсе не пытались установить в стране парламентскую демократию — почитайте их газеты того времени, — а многие лидеры тогдашнего сопротивления Ельцину сейчас открыто восхваляют военные режимы типа ДНР/ЛНР (это примерно то, что они тогда хотели установить в России и не скрывали этого). В 1996-м за власть боролись фактически три разные группы номенклатуры — компартия во главе с Зюгановым (также не скрывавшая, что хочет вернуть советские порядки), группировка Коржакова-Барсукова-Сосковца, открыто уговаривавшая Ельцина отменить выборы и ввести диктатуру, и «олигархическая партия», которая в итоге победила, и, хотя демократические свободы демонтировать до поры до времени не стала, тем не менее использовала власть для вполне предметного разграбления страны. Основным противовесом «олигархической партии» к концу 1990-х стала не менее неприятная номенклатурная коалиция из Лужкова, Шаймиева, Рахимова и прочих — достаточно было взглянуть, как эти деятели зачистили оппозицию, свободную прессу и местное самоуправление в регионах, чтобы понять, какую модель управления они хотели предложить стране.
Таким образом, к 2000 году основными политическими силами в стране были две соперничающие по форме, но одинаковые по сути номенклатурные группировки: одна представляла федеральную олигархию, а другая — региональные. В принципе конкуренция между ними позволяла сохранять хотя бы относительные политические свободы в стране (перефразируя Дмитрия Медведева про свободу и несвободу — конкуренция лучше, чем монополия). Но проблема в том, что как только с политической сцены ушел Борис Ельцин (как бы к нему ни относились, в 1990-е реально гарантировавший сохранение в стране свободной прессы и политической конкуренции), то эти две группировки тут же слились — в 2001 году на базе недавно соперничавших «Единства» и «Отечества» была создана супермонополия «Единая Россия». Честно говоря, я считаю это слияние, во-первых, органическим (оно рано или поздно должно было произойти в силу общности целей хищной номенклатуры — выгоды от слияния перевешивали личные разногласия), а во-вторых, более важным политическим событием в истории России, чем выбор Ельциным преемника в 1999 году. Уже через два года после слияния, в 2003 году, новая политическая монополия получила «конституционное большинство» в парламенте (чего следовало ожидать по результатам такого мощного слияния), после чего, собственно, и произошел формальный демонтаж основных гражданских и политических прав и свобод.
И тут мы возвращаемся к моей дискуссии с Немцовым. Я его прямо спрашивал: «Борис, а вот что бы ты делал, если бы Ельцин избрал тебя преемником, но в парламенте сформировалась такая коалиция номенклатуры, противостоявшая реформам и выдвинувшая тебе в противовес „сильного лидера“, „крепкого хозяйственника“, который обещал бы „твердой рукой навести порядок“?» Ведь даже многие «прогрессивные олигархи», выступавшие вроде бы за западный путь развития, не скрывали своих симпатий к идее «авторитарной модернизации» — прижать демократические свободы на момент реализации некоей новой волны рыночных реформ.
Не было ответа на этот вопрос. В начале 2000-х в России не было значимых политических сил, которые способны были бы эффективно противостоять номенклатурному захвату власти. «Реформаторская» партия СПС дискредитировала себя связями с олигархией, «интеллигентское» «Яблоко» — неконструктивным, изоляционистским имиджем. Остальные с головой окунулись в дележку номенклатурного пирога. Но самое главное, наш народ в целом устранился от участия в политике: последним общественно значимым выступлением против свертывания демократических свобод был, наверное, митинг в защиту НТВ в апреле 2001 года, который тоже получился не особо массовым и скорее был акцией отчаяния, а не политической мобилизацией. Следующие значимые выступления протеста, «марши несогласных», случились уже в 2007–2008 годах. В середине 2000-х население попросту забыло о защите своих политических прав, наслаждаясь плодами экономического роста. Никакой «партии в защиту демократии» в обществе не было, и запроса на нее в общем не было — вместо него на первый план вышли личное благополучие и запрос на «порядок».
Спас бы ситуацию президент-демократ, если бы стал преемником Ельцина вместо Путина? Возможно, на какое-то время да. Но высокая вероятность номенклатурного реванша на фоне усталости от реформ и запроса на «порядок» и «сильную руку» никуда бы не делась. Тем более, как мы только что выяснили, это оказалось частью нового глобального тренда, а не некоей исторической аномалией.
Вывод отсюда прост: все в наших руках. Основную роль в установлении в России такого режима, который мы имеем сегодня, сыграла пассивность граждан в отстаивании своих прав и свобод, готовность купиться на сказки о «порядке» и «сильной руке». А демократия — такая штука, за которую надо ежедневно бороться, и нет никаких гарантий, что завтра у вас ее не отнимут, даже если вы в Евросоюзе (спросите венгров, например). Россияне медленно, но верно начинают понимать, что произошло: 11 лет без экономического роста и безо всякой перспективы не могут не взять свое. Наши граждане платят большую цену за ложное понимание «порядка» — обратной стороной красивой сказки о путинском «порядке» становится утрата всякой надежды на личное благополучие и процветание, пока сохраняется нынешняя система.
Демократия — такая штука, за которую надо ежедневно бороться, и нет никаких гарантий, что завтра у вас ее не отнимут, даже если вы в Евросоюзе (спросите венгров, например)
Но ошибаются те, кто думает, что из-за экономических трудностей путинский режим «рухнет» и им свалится в руки право управлять страной. У номенклатуры в руках много инструментов выживания, самосохранения, мимикрии и трансформации. И мы сможем превратить Россию в нормальную современную демократическую страну, свободную от власти номенклатурной мафии, с конкурентной политикой и гарантиями долголетия свобод и институтов, только в одном случае — если активное политическое участие станет ежедневной нормой поведения для миллионов современных, нацеленных на прогресс россиян. Если такое участие не станет нормой, то ничего и не будет, с Путиным или без. И в этом главный политический урок последних 20 лет.
«Немцов должен был стать Путиным», или Как сон Собчака помог либералам создать легенду из ничего
27 февраля в разных точках России проводят акции памяти Бориса Немцова. Политик погиб в этот день в 2015 году. Для так называемых оппозиционеров он стал своего рода «иконой» и «жертвой политических репрессий». Результаты официального расследования и выводы суда «раскачивающих» легенду Немцова не устраивают. И сегодня мы становимся свидетелями рождения все новых мифов и использования трагедии в политических интересах.
Например, в призывах собраться на ту или иную акцию памяти Немцова называют «преемником Ельцина». Царьград попытался найти корни подобного исторического феномена. В 1997 году Борис Немцов, похоже, и сам верил, что может стать преемником и возглавить страну. Тогда он работал в должности первого заместителя председателя правительства. А президент России Борис Ельцин, по воспоминаниям, в подобном статусе представлял политика американскому лидеру Биллу Клинтону. Впрочем, примерно к этому же периоду относится и дружба Ельцина с японцами, когда он готов был отдать Курильские острова. При беглом просмотре онлайн-источников можно обнаружить высказывания таких политических «мэтров», как Михаил Касьянов. Последний вспоминал якобы имевший место личный разговор с Борисом Ельциным: «(Он) жалел, что выбрал Путина преемником». Но куда интереснее глава из мемуаров мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака. Если верить сказанному в тексте, легенда о «преемнике Немцове» родилась чуть ли не во сне. Все это приснилось Анатолию Александровичу. Приводим часть о Борисе Немцове полностью.
«В первую же ночь после прибытия в Париж в изгнание мне в Американском госпитале, где я тогда находился, привиделся необычный сон. Его необычность была особенно остра, если учесть, в какой ситуации этот сон появился: начало мучительной эмиграции, постельный режим, ожидание консилиума врачей и угроза проведения рискованной операции шунтирования.
Затем симфонический оркестр под управлением Ростроповича должен был сыграть отрывки из «Реквиема» Моцарта. Однако президент нарушил весь ход церемонии. Он снова взял слово. На этот раз его речь была четкой и сильной, чувствовалось, что она будоражит его самого и он скажет что-то действительно важное и для себя самого, и для страны. Поблагодарив Немцова за выступление, похвалив организаторов церемонии, он вдруг сказал: «Вот здесь и сейчас хочу объявить об отставке Правительства России. Назначаю новым премьером всем вам хорошо известного и очень умного Бориса Ефимовича Немцова. Второе. Объявляю Немцова своим официальным преемником на посту главы нашего государства. «
Такая история. Оригинал можно прочитать в книге Анатолия Собчака «Дюжина ножей в спину. Поучительная история о российских политических нравах» (М.: Вагриус, Петро-Ньюс, 1999. С. 32-33).
Возможно, именно из-за зыбкости легенды на марше Немцова никто не смог назвать его достижений. Напомним, один из лозунгов митинга звучал как «Герои не умирают!». Но когда участников спрашивали, чем именно известен Немцов, большинство терялись. Они или просили корреспондента поговорить с кем-то другим, или отвечали что-то предельно общее. Так, по мнению некоторых из собравшихся, Немцов был известен своей смелостью и тем, что боролся с коррупцией.
Президент Немцов
А если бы преемником Ельцина стал Борис Немцов? Об этом размышляет политик Владимир Рыжков
Сергей Медведев: 27 февраля – годовщина убийства Бориса Немцова. В конце 1990-х он считался преемником Бориса Ельцина, но в итоге выбор пал на другого человека, имя которого нам хорошо известно. Давайте пофантазируем, что было бы с Россией и с миром, если бы в итоге преемником стал Борис Немцов. Можно сказать даже шире: в какой степени вообще предопределен исторический путь России тем роковым выбором Бориса Ельцина в августе 1999 года?
Корреспондент: 6 лет назад, 27 февраля 2015 года, в самом центре Москвы, на Большом Москворецком мосту был застрелен Борис Немцов. Это самое громкое политическое убийство в новейшей истории России. Борису Немцову было 55 лет, за плечами: ученая степень, пост губернатора Нижегородской области и вице-премьера, депутатство и, наконец, оппозиционная деятельность. Многие соратники вспоминают Бориса Ефимовича как человека талантливого и яркого.
Бориса Немцова вспоминает его дочь Жанна:
Жанна Немцова: Важным качеством моего отца было политическое визионерство. Я редко встречала это у кого-либо из политиков. Ровно потому, что он обладал политическим визионерством, его интервью до сих пор смотрят, многие до сих пор актуальны, люди открывают для себя что-то новое. Они пишут мне в личных сообщениях в социальных сетях о том, что посмотрели интервью Немцова, а он был прав. Многие политические прогнозы, которые сейчас, к сожалению, сбываются, он сделал еще 10–15 лет назад. Есть одно знаменитое пророческое его выступление на конференции в Италии в 2008 году, где он рассказал, что Россию ждет международная изоляция и санкции. Он говорил: есть большая опасность того, что Россия выберет белорусский сценарий, то есть пойдет по пути «лукашизации». Это происходит, а тогда казалось: нет, это вообще какая-то фантастика, такого не может быть, у нас вообще другой путь.
В 1991 году Борис Немцов стал доверенным лицом Ельцина в Нижегородской области и уже в декабре был назначен губернатором. Борис Николаевич неоднократно признавал, что преемником может стать Немцов, но уверенность в том, что СПС не поддержат на выборах, а также информационная война со стороны Березовского и Гусинского пошатнули рейтинг Немцова.
Сергей Медведев: У нас в студии политик Владимир Рыжков. Вернемся к событиям 1999–2000 годов. Насколько всерьез можно воспринимать разговор о том, что Немцов был преемником Ельцина? Это фигура речи? В Ельцин-центре есть целая выставка, там Степашин, Явлинский, Аксененко, и отдельно подан Немцов.
Владимир Рыжков: Тот период, когда Борис Николаевич рассматривал Бориса Немцова как возможного преемника, продолжался примерно год: с 1997-го по август 1998 года, до дефолта. Мы знаем, что Ельцин всегда симпатизировал Немцову. Неслучайно он был его доверенным лицом на первых президентских выборах 1991 года, неслучайно Ельцин в том же году назначил его губернатором. Он высоко оценил то, что Борис Немцов в 1995-м переизбрался губернатором, то есть получил поддержку жителей Нижегородской области, там за него было порядка 60%. Это было тяжелейшее время, Нижегородская область пребывала в страшном упадке. Там же было очень много оборонного комплекса, старых больших советских заводов, которые переживали ужасные времена, тем не менее, на фоне этой разрухи Борис Немцов сумел победить.
Борис Ельцин видел в нем большой политический потенциал. Переизбравшись на второй срок в 1996 году, он довольно скоро пригласил Бориса Немцова в Москву на должность министра энергетики и первого вице-премьера. Вообще, на должность первого вице-премьера абы кого не назначают, тем более такого молодого и харизматичного. Поэтому отвечу на ваш вопрос, насколько серьезно Ельцин думал об этом: полагаю, что серьезно. Это не была фигура речи.
Дефолт не просто ударил по Ельцину, он обрушил его рейтинг до 2-3%, и до последних дней он оставался катастрофически низким. На мой взгляд, здесь речь идет о более важном явлении. Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Сергей Кириенко, Борис Немцов, Ирина Хакамада – это была когорта молодых реформаторов, на которых Ельцин делал ставку, начиная с 1992 года, когда он сформировал правительство Гайдара.
Дефолт поставил крест на этой когорте политиков. Когда Немцов приехал в Москву, мерили рейтинги, и у него был первый-второй в стране рейтинг, по данным социологов, его поддержка доходила до 27%. Немцов опережал Зюганова, Лебедя, Явлинского. То есть это была не просто прихоть президента – предложить молодого красивого провинциала из города Горький, это имело определенную социальную базу. Но когда произошел дефолт (а в это время Сергей Кириенко был премьер-министром, Борис Немцов – первым вице-премьером, Анатолий Чубайс – тоже первым вице-премьером), получилось так, что вся эта когорта либералов и реформаторов «слиняла в три дня» (как писал Розанов, «Россия слиняла в три дня»). После 1998 года рейтинг Бориса Немцова колебался в районе 1%, опускался даже ниже. Думаю, именно дефолт 1998 года поставил крест на планах Бориса Ельцина передать власть реформаторам.
Заметьте, что после этого дефолта Борис Ельцин сначала попытался вернуть такого тяжеловеса, как Виктор Черномырдин, но когда коммунисты в Думе его заблокировали, то компромиссной фигурой стал Евгений Примаков, человек того же типа. А еще он перебирал: Бордюжа, Степашин, Аксененко… Это все были люди не из числа реформаторов, абсолютно противоположные: либо энергичные хозяйственники типа Аксененко, либо вовсе силовики типа Степашина и Бордюжи. Еще был такой Николаев, генерал пограничной службы. Ельцин, увидев, что либералы и реформаторы полностью провалились, стал искать другой типаж: либо крепкого хозяйственника по типу Черномырдина, либо силовика, который произвел бы на общество впечатление: «сейчас после этого хаоса я наведу порядок».
Сергей Медведев: Можно сказать, что пришествие Путина произошло на фоне дефолта?
Владимир Рыжков: Искали типаж Путина. Ельцин перебирал людей этого круга, этого типа. Весной 1999 года я был в Голицыно у Лены Немировской на Московской школе, и там делал доклад покойный Юрий Левада. Я был поражен его презентацией! Он показывал на данных опроса Левада-центра (тогда это еще был ВЦИОМ): к середине 1999 года, когда людей спрашивали, какого типа лидера они хотели бы видеть, на первое место вышел трезвый спортивный силовик. Фамилию «Путин» тогда почти никто не знал. Я знал, потому что мы работали с ним в «Нашем доме Россия», были знакомы с 1995 года, но в целом его имя не было широко известно. Однако был колоссальный запрос на трезвого спортивного молодого силовика, который наведет порядок, остановит хаос. Когда Борис Ельцин в конечном итоге остановился на Владимире Путине, когда были взрывы жилых домов в Москве, когда была жесткая реакция по Чечне и по терроризму, а рейтинг Путина начал просто взлетать, как ракета, я вспомнил эту лекцию Юрия Левады и увидел, что Кремль очень продуманно, рационально искал преемника уже не из числа банкротов-либералов, реформаторов, эпоха которых закончилась в августе 1998 года, а из совершенно другого лагеря.
Сергей Медведев: То есть можно сказать, что выбор Путина обусловило скорее политтехнологическое решение, чем гарантии семьи, лояльность?
Сергей Медведев: Это фактически объективная логика выбора Путина?
Владимир Рыжков: Недавно вышла замечательная книга Ильи Шаблинского и Елены Лукьяновой под названием «Авторитаризм и демократия», где они ставят российский авторитаризм в широкий глобальный контекст, сравнивают с Чили, с Бразилией 60-х годов, с Пиночетом и так далее. Они исследуют постсоветское пространство, и практически везде одно и то же. После распада Советского Союза, в условиях хаоса, кризиса, спада экономики, где-то гражданской войны, как в Таджикистане, где-то необычайно острой политической борьбы, как в России, между сторонниками Ельцина и сторонниками Верховного совета, практически всюду были приняты президентские республики с огромными полномочиями президента, практически всюду шаг за шагом эти президенты сконцентрировали власть, а потом отменили ограничения на сроки переизбрания.
Тут интересно подумать о роли личности, о субъективном выборе Бориса Ельцина: он же мог выбрать этого, а мог выбрать того. Я бы хотел, чтобы президентом стал мой старший товарищ и начальник Виктор Черномырдин, потому что это точно не была бы силовая модель, сегодняшний чекистский авторитаризм, это была бы умеренно консервативная, но развивающаяся свободная страна. Тем не менее, по всей видимости, есть субъективный выбор, а есть объективные обстоятельства. Если у вас есть команда реформаторов, которая полностью потеряла поддержку, если вы видите в обществе запрос на сильную руку, на порядок, если перед вами стоит задача передать власть мирно и сохранить гарантии для себя и для семьи, в какой-то степени – гарантии для своего курса, вы примете решение в пользу силовика.
Сергей Медведев: О Борисе Немцове вспоминает политик Дмитрий Гудков.
Дмитрий Гудков: Он был не только хорошим политиком, но и хорошим человеком – для меня это важно. Он всегда первым звонил, если у тебя возникали проблемы. Когда Геннадия Гудкова выгоняли из Думы, когда по федеральным телеканалам устраивали травлю нашей семьи, когда у родителей отбирали бизнес за участие в митингах, первый, кто всегда приходил на помощь, по крайней мере, морально поддерживал, был Борис Немцов. Это важное качество, потому что хороших людей среди политиков, публичных лидеров (да и не только в политике) не так много.
Он был настоящим профессионалом в оппозиции: профессионалом-управленцем, профессионалом-законодателем. С ним мне всегда было очень просто обсуждать какие-то события в Государственной думе, поправки в законы, законопроекты, он все это прекрасно понимал. Проблема российской оппозиции сейчас в том, что всех выдавили, мало у кого действительно есть опыт работы в таких структурах, участия в законотворческой деятельности, а тем более в управлении, никого никуда не пускают. Но этот опыт очень важен. Я это почувствовал, когда мы с Борисом Немцовым готовили ряд поправок, когда я делал для него запросы, например, в Счетную палату по поводу хищений во время строительства олимпийских объектов в Сочи. С Немцовым всегда было очень просто, он понимал, какие есть инструменты у депутатов, куда надо обращаться, где и какую информацию запросить. Мы с ним понимали друг друга с полуслова.
Сергей Медведев: Давайте пофантазируем. Если бы не было дефолта, продолжалось бы восхождение Немцова, наступил бы 1999 год – что могло быть? Ельцин начинает по состоянию здоровья готовить собственную отставку и делает его премьером?
Владимир Рыжков: Прежде всего, мы могли бы избежать дефолта – это было абсолютно реально. Я тоже был участником разговоров об этом весной 1998 года, когда упали цены на нефть и возникли очень серьезные проблемы с наполнением бюджета, огромная дыра в бюджете, и, чтобы ее заполнить, стали продавать ГКО. Инвесторы, видя, что экономика шатается, начали задирать проценты, Минфину стало все труднее обслуживать эти ГКО. Пирамида ГКО начала накреняться. Я хорошо помню, что Виктор Черномырдин готовил решение о частичной девальвации рубля: речь шла всего-навсего о девальвации с шести рублей за доллар до девяти. Такая по тем временам страшная девальвация (а по нашим временам просто смехотворная) позволила бы спокойно обслуживать ГКО. В долларах выручка была бы маленькая, но в рублях она бы выросла. Это поразительная вещь: если бы тогда Борис Николаевич не снял Виктора Черномырдина, то не было бы дефолта, и это сохранило бы шансы Борису Немцову стать преемником, потому что реформаторы не были бы дискредитированы. Для меня это совершенно ясная картина.
Что хорошо в случае с Борисом Немцовым: у него были абсолютно ясные взгляды. Он был левый либерал с опытом антикризисного управления в тяжелой Нижегородской области и с опытом работы в правительстве. Если бы не было дефолта, если бы реформаторы не были дискредитированы, если бы выбор Бориса Николаевича остался прежним, в пользу Бориса Немцова, то было бы следующее. Мы, безусловно, не разорвали бы отношения с Западом, наоборот, укрепляли бы партнерство, привлекали инвестиции. Мы не забирали бы Крым, и Украина была бы сейчас братским государством. Мы бы, конечно, не вступили в Европейский союз, но строили бы четыре общих пространства и максимально интегрировались в них с точки зрения законодательства и экономики (а не вступили бы, потому что Россия – слишком большая страна для Европейского союза, и это никогда всерьез не рассматривалось). Но необязательно вступать в Европейский союз, чтобы создать то, что Карл Дойч называл сообществом безопасности. США и Канада не образуют между собой никакого Североамериканского союза, при этом они братья, соседи и глубоко интегрированные страны. В НАТО, кстати, было бы проще вступить, чем в Евросоюз.
Владимир Рыжков: Можно было бы заключить стратегический союз. Если бы Россия вызывала полное доверие у Запада, а Запад вызывал полное доверие у России, почему нет? Были разговоры о Северном поясе дружеских государств, чтобы вся северная Евразия была бы объединена в единый союзнический пояс. В этом поясе, по идее, находится и Россия, но сейчас здесь в нем дыра. А внутри продолжались бы реформы, при этом они не были бы шоковыми, потому что Борис Немцов, имея семилетний опыт губернаторства в Нижегородской области, понимал социальную ответственность, понимал, что такое советский промышленный комплекс, профсоюзы, тяжелая промышленность. Была бы демократия, хорошие отношения с Западом, глубокая интеграция с Европейским союзом без членства, достаточно сильная социальная политика (Борис курировал социальную политику в Госдуме). Однозначно – федерализм, широкие права регионов, их право на эксперименты и на самостоятельное развитие. Конечно, Россия сегодня была бы гораздо более успешной, развитой и богатой, чем при Владимире Путине.
Сергей Медведев: Удивительная историческая развилка 1998–2000 годов! А насколько объективно было то, что произошло с Россией?
Владимир Рыжков: С одной стороны, мы можем говорить, что имела место закономерность, потому что консолидацию авторитарных режимов мы видим почти на всем постсоветском пространстве, за редким исключением. Но и авторитарный режим может быть разным. Например, режим Нурсултана Назарбаева избегает конфронтации с Западом, он все-таки старается проводить более многовекторную политику, привлекая инвестиции, развивая свою страну. То же самое можно сказать о режиме Алиевых в Баку. А полицейщина, антизападничество, жесткая внутренняя политика – это, скорее всего, принадлежность персонального стиля Владимира Путина.
Скорее всего, та или иная степень авторитарности была неизбежна, но конкретная модель авторитарности определяется Владимиром Путиным. Даже Борис Немцов вынужден был бы порой применять сильную позицию, потому что в условиях России, имея Чечню, Татарстан и другие регионы, имея очень сильный олигархический класс, он вступал бы в конфликты с олигархами, с «Газпромом», «Связьинвестом», он был бы либералом в стиле, скажем, голландского Рютте. Понятно, что и он должен был бы порой достаточно жестко проводить политику для того, чтобы сохранять единство страны, бороться с олигархами, монополиями. Но, конечно, это не было бы то, что сейчас, когда автаркия, репрессии, избиения на улицах, убийства политических оппонентов: это при Борисе Немцове непредставимо. С одной стороны, скорее всего, был объективный откат к авторитаризму, как и на всем постсоветском пространстве, но конкретное лицо, физиономия, простите, рожа авторитаризма зависит от исполнителей, от того, кто стоит во главе.
Сергей Медведев: Мы еще раз возвращаемся к вопросу о роли личности в истории, о том, что, действительно, как говорил Гегель, крот истории роет некоторую неизбежность, но он выходит на поверхность каждый раз в разном обличии. В данном случае те уникальные исторические обстоятельства, которые сложились в 1998–99 годах, привели к выбору силовой элиты, к выбору Владимира Путина, к выбору чекизма. Эта система проросла благодаря выбору Бориса Ельцина, и мы имеем ту Россию, которую имеем сегодня, и те упущенные возможности, о которых говорил Владимир Рыжков. Но это не повод не вспоминать сейчас Бориса Немцова, как блестящего политика и замечательного человека, который был действительно яркой кометой на небосклоне российской политики, и не повод отчаиваться по поводу будущего страны. История могла быть другой. История будет другой. Давайте по достоинству помнить о Борисе Немцове. Мост, конечно, должен быть назван его именем, как и улица, его имя должно войти в учебники истории.
