чем ниже доверие тем выше репрессии

«Репатрианты»: как в СССР поступали с гражданами, вернувшимися из Германии

После окончания Великой Отечественной войны в СССР вернулось свыше 5 млн. репатриантов – гражданских и военных лиц, в силу разных причин оказавшихся за пределами своей страны. Среди них были как насильно вывезенные в Германию, так и перебежчики. Впрочем, это различие не сильно сказывалось на отношении к ним в Советском Союзе.

Попал в плен – значит предал

24 августа 1944 года ГКО СССР принял назревшее решение об организации возвращения на родину советских граждан, насильно увезенных немцами или оказавшихся за линией фронта по иным причинам. В активную фазу этот процесс вступил лишь поле победы над гитлеровской Германией. По данным Управления Уполномоченного Совета Народных Комиссаров СССР, всего насчитывалось 5 млн 352 тысячи советских репатриантов из которых свыше 1,5 млн были военнопленными (по другим сведениям – около 1,8 млн).

Согласно документам того же Управления, к месту жительства (в Прибалтику, Карелию, Украину, Белоруссию, Закавказье, Казахстан, Туркмению, Узбекистан и другие регионы страны) было направлено чуть более 3 млн. перемещенных лиц, остальных ждала дополнительная проверка. В основном это были военнопленные, которые по умолчанию попадали в категорию потенциальных изменников Родины.

Пленные с легкой руки Троцкого еще в первые месяцы установления диктатуры пролетариата причислялись к неблагонадежным членам общества, предавшим идеалы революции. В лихие годы Гражданской войны у новых властей России не было ни времени, ни желания разбираться осознанно ли ты оказался в стане врага или в силу непреодолимых обстоятельств. Военнопленного фактически приравняли к государственному преступнику.

После прихода к власти Сталина этот догмат был закреплен на законодательном уровне. Согласно принятому в 1938 году новому уголовному кодексу, преследованию мог подвергнуться практически любой гражданин СССР, побывавший во вражеском плену. Грань между дезертиром и попавшим в плен не по своей воле военнослужащим представлялась весьма размытой.

Впрочем, доктор исторических наук Виктор Земсков уверен, что во время Великой Отечественной войны в руководстве СССР не отождествляли понятия «пленные» и «предатели». Полицаи, каратели, члены зондеркоманд и прочие коллаборационисты, по его словам, практически всегда отделялись от основной массы перемещенных лиц, ничем себя не запятнавших. Среди тех, кто, по мнению властей, скомпрометировал себя в плену, оказалось около 200 тысяч человек. Почти все они были направлены в лагеря НКВД.

Возвращаться на родину не желаем

По итогам Ялтинской конференции Сталин убедил союзников способствовать возвращению советских граждан на родину, в первую очередь это касалось военнопленных и участников РОА. Не все горели желанием возвращаться в СССР, опасаясь расправы со стороны органов госбезопасности. Одни присваивали себе чужие документы, другие пытались «раствориться» среди местного населения: главное было ускользнуть от всевидящего ока НКВД.

Уполномоченный по репатриации генерал-майор Давыдов в своем докладе о посещении сборных пунктов Западной Германии писал следующее: «Из толпы слышны крики: «Что вы от нас хотите? Вы хотите забрать наши души? Мы знаем ваше НКВД. Вы нас увезете, а потом расстреляете». Люди, по словам Давыдова, часто баррикадировались в зданиях и отказывались выходить оттуда даже под угрозой расстрела.

Судя по документам Управления Уполномоченного СНК, которое возглавлял Филипп Голиков, советское руководство настороженно воспринимало сведения о том, что бывшие военнопленные не хотели возвращаться в СССР. Большей части информации в Кремле не верили, объясняя это тем, что попавшие в плен красноармейцы, как правило, не являлись выходцами из буржуазно-помещичье-кулацкого сословия, а происходили из рабоче-крестьянских семей, а значит ненавидеть советскую власть у них оснований не было.

Голиков излагал свою точку зрения. Он считал, что недоверие к советским властям искусственно подогревалось противниками СССР, которые пытались внушить военнопленным, что собственное государство отреклось от них. «Излишне опровергать такие нелепости. Советская страна помнит и заботится о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты дома, как сыны Родины», – отмечал Уполномоченный СНК.

Тем не менее, в западной историографии приводится немало фактов насильственной выдачи советских перемещенных лиц, которые отмечались вплоть до апреля 1947 года. По-прежнему многие отказывались возвращаться на родину, опасаясь репрессий. Фиксировались и случаи самоубийств. Тем же кто возвращался в СССР предстояло доказывать, что они не изменники.

Согласно сталинской директиве еще в конце 1941 года были созданы особые фильтрационные лагеря, предназначенные для проверки бывших военнопленных. В зоне ответственности четырех Украинских и двух Белорусских фронтов было сформировано свыше сотни подобных лагерей. Проверку в них проходили абсолютно все освобожденные из плена красноармейцы. Тех, кто преодолел фильтрационное сито ждала дорога к месту жительства. С 1945 года для таких граждан организовывали торжественные встречи с цветами, музыкой и транспарантами.

Если проверка не была пройдена путь подозреваемого лежал в спецлагерь, где его ожидали тяготы трудовых будней. Историк Дмитрий Стратиевский, сравнивая условия нахождения в лагерях НКВД немецких солдат и бывших советских военнопленных, пришел к выводу, что первым зачастую предоставлялись куда лучшие помещения и более качественное питание.

Доверия нет

Тем военнопленным и остарбайтерам, которые прошли фильтрацию, было официально объявлено, что на них распространяются все гражданские права, трудовое законодательство и социальное страхование. Однако на деле было не все так радужно. Многим «возвращенцам» пришлось столкнуться с ущемлением своих прав. Им отказывали в поступлении в учебные заведения, трудоустройстве или приеме в ряды КПСС. А без членства в партии невозможно было рассчитывать на какую-либо карьеру. Само слово «репатриант» в послевоенном советском обществе приобрело негативную окраску.

Нередко действия властей на местах расходились с директивами центра. Если в Москве человек был признан насильственно угнанным в Германию, то какой-нибудь местком считал репатрианта изменником и относился к нему соответствующим образом. Испытывая презрительное отношение региональных властей, ущемленные в своих правах граждане были вынуждены писать в Москву.

Высшее партийное начальство демонстрировало куда большую лояльность к бывшим военнопленным и остарбайтерам, хотя на практике и оно не раз подвергало репатриантов дискриминации. Это было особенно заметно при выдвижении таких лиц на руководящие посты. Военнопленным неоднократно приходилось сталкиваться с тем, что их не считали ветеранами войны. Часто в их адрес были обращены гневные тирады, наподобие: «Я гнал немца до самого Берлина пока ты отсиживался во вражеском плену и жрал дармовую еду!».

«Остовки», советские женщины, работавшие в Германии, признавались, что устроиться на работу было крайне непросто, их заставляли каждые три месяца проходить перепроверку, всюду их ждали бюрократические препоны, на все нужны были подтверждающие справки и документы. По словам историка Дмитрия Стратиевского, в анкетах репатриантов при поступлении словно клеймо значился пункт «о пребывании в плену или на оккупированных территориях».

В Кремле довольно быстро отреагировали на систематические нарушения прав репатриантов. 4 августа 1945 года вышло распоряжение, в котором критике подвергались «отдельные партийные работники», которые демонстрировали «огульное недоверие к репатриируемым советским гражданам». Их призывали привлекать людей, переживших ужасы немецкого плена, к активному участию в трудовой и общественно-политической жизни страны.

Это во многом улучшило положение репатриантов, однако проблему не искоренило. Нужно понимать, что со второй половины сороковых стали отчетливо проявляться разногласия между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции, что привело к росту в правящей советской верхушке «шпиономании». На этом фоне уже сам факт бесконтрольного нахождения советских граждан на Западе вызывал подозрения. В 1948 году грянула кампания по борьбе с космополитизмом и «иностранщиной». Разгоралась «холодная война».

Источник

«Репатрианты»: как в СССР поступали с гражданами, вернувшимися из Германии

После окончания Великой Отечественной войны в СССР вернулось свыше 5 млн. репатриантов – гражданских и военных лиц, в силу разных причин оказавшихся за пределами своей страны. Среди них были как насильно вывезенные в Германию, так и перебежчики. Впрочем, это различие не сильно сказывалось на отношении к ним в Советском Союзе.

Попал в плен – значит предал

24 августа 1944 года ГКО СССР принял назревшее решение об организации возвращения на родину советских граждан, насильно увезенных немцами или оказавшихся за линией фронта по иным причинам. В активную фазу этот процесс вступил лишь поле победы над гитлеровской Германией. По данным Управления Уполномоченного Совета Народных Комиссаров СССР, всего насчитывалось 5 млн 352 тысячи советских репатриантов из которых свыше 1,5 млн были военнопленными (по другим сведениям – около 1,8 млн).

Согласно документам того же Управления, к месту жительства (в Прибалтику, Карелию, Украину, Белоруссию, Закавказье, Казахстан, Туркмению, Узбекистан и другие регионы страны) было направлено чуть более 3 млн. перемещенных лиц, остальных ждала дополнительная проверка. В основном это были военнопленные, которые по умолчанию попадали в категорию потенциальных изменников Родины.

Пленные с легкой руки Троцкого еще в первые месяцы установления диктатуры пролетариата причислялись к неблагонадежным членам общества, предавшим идеалы революции. В лихие годы Гражданской войны у новых властей России не было ни времени, ни желания разбираться осознанно ли ты оказался в стане врага или в силу непреодолимых обстоятельств. Военнопленного фактически приравняли к государственному преступнику.

После прихода к власти Сталина этот догмат был закреплен на законодательном уровне. Согласно принятому в 1938 году новому уголовному кодексу, преследованию мог подвергнуться практически любой гражданин СССР, побывавший во вражеском плену. Грань между дезертиром и попавшим в плен не по своей воле военнослужащим представлялась весьма размытой.

Впрочем, доктор исторических наук Виктор Земсков уверен, что во время Великой Отечественной войны в руководстве СССР не отождествляли понятия «пленные» и «предатели». Полицаи, каратели, члены зондеркоманд и прочие коллаборационисты, по его словам, практически всегда отделялись от основной массы перемещенных лиц, ничем себя не запятнавших. Среди тех, кто, по мнению властей, скомпрометировал себя в плену, оказалось около 200 тысяч человек. Почти все они были направлены в лагеря НКВД.

Возвращаться на родину не желаем

По итогам Ялтинской конференции Сталин убедил союзников способствовать возвращению советских граждан на родину, в первую очередь это касалось военнопленных и участников РОА. Не все горели желанием возвращаться в СССР, опасаясь расправы со стороны органов госбезопасности. Одни присваивали себе чужие документы, другие пытались «раствориться» среди местного населения: главное было ускользнуть от всевидящего ока НКВД.

Уполномоченный по репатриации генерал-майор Давыдов в своем докладе о посещении сборных пунктов Западной Германии писал следующее: «Из толпы слышны крики: «Что вы от нас хотите? Вы хотите забрать наши души? Мы знаем ваше НКВД. Вы нас увезете, а потом расстреляете». Люди, по словам Давыдова, часто баррикадировались в зданиях и отказывались выходить оттуда даже под угрозой расстрела.

Судя по документам Управления Уполномоченного СНК, которое возглавлял Филипп Голиков, советское руководство настороженно воспринимало сведения о том, что бывшие военнопленные не хотели возвращаться в СССР. Большей части информации в Кремле не верили, объясняя это тем, что попавшие в плен красноармейцы, как правило, не являлись выходцами из буржуазно-помещичье-кулацкого сословия, а происходили из рабоче-крестьянских семей, а значит ненавидеть советскую власть у них оснований не было.

Голиков излагал свою точку зрения. Он считал, что недоверие к советским властям искусственно подогревалось противниками СССР, которые пытались внушить военнопленным, что собственное государство отреклось от них. «Излишне опровергать такие нелепости. Советская страна помнит и заботится о своих гражданах, попавших в немецкое рабство. Они будут приняты дома, как сыны Родины», – отмечал Уполномоченный СНК.

Тем не менее, в западной историографии приводится немало фактов насильственной выдачи советских перемещенных лиц, которые отмечались вплоть до апреля 1947 года. По-прежнему многие отказывались возвращаться на родину, опасаясь репрессий. Фиксировались и случаи самоубийств. Тем же кто возвращался в СССР предстояло доказывать, что они не изменники.

Согласно сталинской директиве еще в конце 1941 года были созданы особые фильтрационные лагеря, предназначенные для проверки бывших военнопленных. В зоне ответственности четырех Украинских и двух Белорусских фронтов было сформировано свыше сотни подобных лагерей. Проверку в них проходили абсолютно все освобожденные из плена красноармейцы. Тех, кто преодолел фильтрационное сито ждала дорога к месту жительства. С 1945 года для таких граждан организовывали торжественные встречи с цветами, музыкой и транспарантами.

Если проверка не была пройдена путь подозреваемого лежал в спецлагерь, где его ожидали тяготы трудовых будней. Историк Дмитрий Стратиевский, сравнивая условия нахождения в лагерях НКВД немецких солдат и бывших советских военнопленных, пришел к выводу, что первым зачастую предоставлялись куда лучшие помещения и более качественное питание.

Доверия нет

Тем военнопленным и остарбайтерам, которые прошли фильтрацию, было официально объявлено, что на них распространяются все гражданские права, трудовое законодательство и социальное страхование. Однако на деле было не все так радужно. Многим «возвращенцам» пришлось столкнуться с ущемлением своих прав. Им отказывали в поступлении в учебные заведения, трудоустройстве или приеме в ряды КПСС. А без членства в партии невозможно было рассчитывать на какую-либо карьеру. Само слово «репатриант» в послевоенном советском обществе приобрело негативную окраску.

Нередко действия властей на местах расходились с директивами центра. Если в Москве человек был признан насильственно угнанным в Германию, то какой-нибудь местком считал репатрианта изменником и относился к нему соответствующим образом. Испытывая презрительное отношение региональных властей, ущемленные в своих правах граждане были вынуждены писать в Москву.

Высшее партийное начальство демонстрировало куда большую лояльность к бывшим военнопленным и остарбайтерам, хотя на практике и оно не раз подвергало репатриантов дискриминации. Это было особенно заметно при выдвижении таких лиц на руководящие посты. Военнопленным неоднократно приходилось сталкиваться с тем, что их не считали ветеранами войны. Часто в их адрес были обращены гневные тирады, наподобие: «Я гнал немца до самого Берлина пока ты отсиживался во вражеском плену и жрал дармовую еду!».

«Остовки», советские женщины, работавшие в Германии, признавались, что устроиться на работу было крайне непросто, их заставляли каждые три месяца проходить перепроверку, всюду их ждали бюрократические препоны, на все нужны были подтверждающие справки и документы. По словам историка Дмитрия Стратиевского, в анкетах репатриантов при поступлении словно клеймо значился пункт «о пребывании в плену или на оккупированных территориях».

В Кремле довольно быстро отреагировали на систематические нарушения прав репатриантов. 4 августа 1945 года вышло распоряжение, в котором критике подвергались «отдельные партийные работники», которые демонстрировали «огульное недоверие к репатриируемым советским гражданам». Их призывали привлекать людей, переживших ужасы немецкого плена, к активному участию в трудовой и общественно-политической жизни страны.

Это во многом улучшило положение репатриантов, однако проблему не искоренило. Нужно понимать, что со второй половины сороковых стали отчетливо проявляться разногласия между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции, что привело к росту в правящей советской верхушке «шпиономании». На этом фоне уже сам факт бесконтрольного нахождения советских граждан на Западе вызывал подозрения. В 1948 году грянула кампания по борьбе с космополитизмом и «иностранщиной». Разгоралась «холодная война».

Источник

Научно-
образовательный
портал IQ

Страна недоверия

Доверять можно только близкому кругу. Даже рабочий коллектив и ситуация в многоквартирном доме, не говоря уже о городе и стране, контролю не подвластна, повлиять на нее нельзя. С ростом осведомленности и благосостояния доверие падает. А мечты типа «неплохо бы планировать семейный бюджет на годы вперед» остаются мечтами. Таковы печальные итоги опроса «Потребительское поведение через призму доверия и ответственности», проведенного «Левада-Центром» по заказу Центра макроэкономических исследований Сбербанка.

Интерес банковских экономистов к теме доверия понятен. Доверие – ключевой фактор, определяющий сберегательное и кредитное поведение граждан. Без высокого уровня доверия даже при низкой инфляции невозможно образование «длинных денег». Ведь чтобы инвестировать средства на долгий срок, нужно доверять финансовым посредникам и тем, кто получит от них инвестиции.

Уровень доверия определяет не только финансовое поведение людей, но развитие экономики. Будет ли исполнен контракт (сделка, договор подряда и т.д.) и во сколько в случае чего обойдется его принудительное исполнение – все это вопросы доверия. Чем выше доверие к ближайшим социальным институтам (школа, товарищество собственников, даже кафе – приглядит официант за оставленным на минуту ноутбуком или поможет его украсть) и государственным инстанциям (суды, мэрия, милиция, правительство) – тем лучше в стране предпринимательский климат. Уровень доверия и социального капитала определяют развитие общества и экономики. О природе этой связи см., например, в книге Алексея Белянина и Владимира Зинченко «Доверие в экономике и общественной жизни», изданной «Либеральной миссией».

Доверие – не пассивная категория. Оно связано с уверенностью в своих силах и возможностью влиять на окружающую действительность. Ведь доверие определяет, можно ли рассчитывать, например, что деятельность контрагента, партнера будут соответствовать моим ожиданиям и ценностям.

Чем шире граница доверия – зона, внутри которой, как можно рассчитывать, партнером будут исполнены взятые на себя обязательства – тем ниже транзакционные издержки. Если эта зона очень узкая, общество оказывается не интегрированным, «механическим». Его составные части ничто не связывает, как случайных попутчиков, а социальный капитал крайне низок. Когда «ни на кого нельзя надеяться», то приходится все делать самому. Это сильно повышает издержки. Высоченные заборы за городом, охранники в каждом публичном месте, собственная служба безопасности, своя, вплоть до энергогенерации, инфраструктура, – все это следствие низкого доверия.

В России, как показывают многочисленные волны World Value Survey, European Social Survey и International Social Survey Programme, уровень доверия очень низкий. Ниже стран с тем же социалистическим прошлым и ниже стран с нашим уровнем экономического развития (см. об этом, например, «классическу» статью социолога Владимира Шляпентоха). По данным ISSP за 2008 г., в среднем в 29 странах с утверждением «людям можно доверять» соглашались 45% опрошенных, а в России – 27%.

Вот очередная иллюстрация. Уже не первый год Россия на последнем месте среди двух десятков стран в индексе Trust Barometer, который составляет компания Edelman. При этом уровень доверия к институтам у «просвещенных» россиян еще ниже, чем в среднем (это, впрочем, общемировой тренд). Edelman меряет уровень доверия правительству, бизнесу, банкам, НКО, медиа. Россия почти по всем показателям на близких к последним местам, что означает системность кризиса. В отличие, например, от Испании и Ирландии, где из-за кризиса доверие правительству и бизнесу падает, но затем восстанавливается, и где граждане доверяют СМИ и НКО.

Позитивных выводов немного. Edelman обнаружил некоторый рост за последний год доверия к НКО и медиа. А ЦМИ Сбербанка – рост доверия банкам (с 17% в 2009 г. до 27% в 2012 г.), среднему/мелкому бизнесу (с 17% до 24%) и даже крупному (с 9% до 16%).

Несмотря на локальный рост, уровень доверия остается крайне низким. И респондентам кажется, что продолжает снижаться. В 2008 г. 74% опрошенных считали, что за последние 5 лет доверия в обществе стало меньше. А в 2011 г. таких было 81%. Лишь 34% ждут от общества честного и справедливого отношения к себе, и всего 29% полагают, что можно всего добиться, не нарушая принятых в обществе правил.

До определенного уровня доверие растет со среднедушевым доходом (см. таблицу 1). Но у 2 последних децильных групп (20% наиболее обеспеченных граждан) он снижается. Социологи объясняют это незащищенностью прав собственности.

Таблица 1. Доверия нет у бедных и богатых

Источник: «Потребительское поведение через призму доверия и ответственности»

Теоретически доверие связано с возможностью влиять на жизненные обстоятельства и с адаптацией к жизни. Но у россиян не совсем так. Возможность влиять (и отвечать за последствия своих действий) ограничена узким кругом близких людей. На события в жизни своей семьи могут влиять 90% респондентов (в своей личной жизни – по иррациональным причинам меньшая доля, 74%). На ситуацию на работе или учебе могут влиять 51%, а в многоквартирном доме – только 27% (социологи опрашивали 6000 человек, проживающих в городах в 8 федеральных округах). Следующие уровни (город, регион, страна) находятся вообще «вне круга мыслимого/воображаемого влияния», говорится в отчете.

В отличие от доверия, субъективная оценка возможности влиять растет вместе с благосостоянием. Как и степень адаптации к реальности (один ее полюс – «не могу приспособиться к жизни», другой – «удалось использовать новые возможности, чтобы добиться большего»). И адаптация, и влияние с доверием связаны слабо, а вот с благосостоянием коррелируют.

Это отсутствие связи заставило исследователей сделать вывод, что сложившийся дефицит доверия имеет институциональную природу. Это делает невозможным появление «ростков», «островков» доверия, обладающих потенциалом автономного роста, распространения на новые социальные слои и группы: «Изменения возможны только на уровне социальных институтов, общества в целом, а не «островками».

Большинство россиян (около 60%) настроены патерналистски – уверены, что «обязанностью государства является обеспечивать достойный заработок каждому честно работающему человеку». «Отчасти это наследие советской власти, отчасти – следствие поддержки государством патерналистской модели», – говорит Надежда Иванова из ЦМИ. Альтернативный выбор (государство должно следить только за соблюдением законов, а заработок – предмет самостоятельной заботы людей) менее популярен. При этом склонность к либерализму растет вместе с адаптацией к жизни и с возможностью ее контролировать (и отвечать за последствия своих действий), но с доверием к окружающим она никак не связана.

Увы, за последний год заметно выросла доля людей, считающих, что успех в жизни достается тем, у кого есть хорошие знакомства (см. таблицу 2 – пункты 1 и 3 вполне можно было бы объединить).

Таблица 2. Вертикальная мобильность по дружбе

Источник: «Потребительское поведение через призму доверия и ответственности»

Теоретически рост доверия позволяет людям дальше заглядывать в свое будущее и его планировать. И предпринимать экономические действия, требующие далекого временного горизонта – аккумулировать расходы на большие траты, брать длинные кредиты. У нас ситуация не такая. Попыток планировать свое будущее (и организовывать его при помощи кредитов и сбережений) становится заметно больше вместе с увеличением адаптации к жизни и контроля над ней. А вот с доверием это почти не связано. При этом горизонт планирования крайне мал: только 10% российских семей планируют расходы и доходы дальше, чем на год.

Причин низкого доверия масса. Одна из основных видна из исследований британского экономиста Бенедикта Херрмана (спасибо за рассказ о них Михаилу Попову). Он проводил в нескольких странах тесты на самоорганизацию (своеобразные тесты на игры с общим благом). По сценарию игры люди складывают розданные организаторами деньги в общий котел, затем организаторы удваивают сданную сумму и раздают людям. Некоторым хочется «проехаться на чужом горбу» (проблема «безбилетника»), и вначале в общий котел возвращается всего 40% розданных денег. А при повторяющихся играх эта доля падает.

Но если, доплатив рубль, игрок может сделать так, что организаторы отнимут у другого игрока 3 рубля, то средний вклад сразу превышает 50% и при последующих играх растет. Те, кому не жалко денег на общее дело, начинают наказывать безбилетников, и с каждым раундом их становится меньше, отмечает Попов. Однако в России эта закономерность не действует. Это потому, объясняет Херрман (в экспериментах в России участвовали 566 человек), что здесь, в отличие от других стран, наказывают тех, кто внес в общий котел не меньше, а больше денег, чем наказывающий. Это «мотив злобы», который в ходе экспериментов в других странах не был настолько значимым.

Разумеется, если механизм инфорсмента ведет к «наказанию невиновных и поощрению непричастных», социальное взаимодействие с участием власти не увеличивает, как в других странах, а уменьшает эффект от кооперации. А мультипликатор бюджетных расходов оказывается ниже единицы. И как после этого доверять людям?

Источник