Бодрияровские симулякры что это
«Симулякры и симуляция»: Жан Бодрийяр о разрушении смысла в современном потоке информации
Жан Бодрийяр анализирует, как современный поток информации, создающий огромное количество копий и симулякров, в конце концов, уничтожает реальность.
Жан Бодрийяр — интеллектуальный «гуру» постмодернизма, который некогда открыл нам глаза на «нереальность происходящего». «Мы живём в мире симулякров» — сказал он, подтвердив это грудой примеров: труд больше не является производительным, он, скорее, несёт социальную функцию («все должны быть при деле»), представительные органы власти никого уже не представляют, теперь не базис определяет надстройку, а наоборот. Так, по Бодрийяру, мы утратили связь с реальностью и вошли в эру гиперреальности — эпохи, в которой картинка важнее содержания, а связь между предметами, явлениями и их знаками нарушена (за концепцию фильма «Матрица» мы как раз Бодрийяру должны сказать спасибо, хотя он был убеждён, что его идеи исказили).
Немалую роль в этом процессе Жан Бодрийяр отводит СМИ: по его мнению, современный безумный поток информации создаёт огромное количество копий и симулякров, которые в конце концов уничтожают реальность. Более того, замечает Бодрийяр, чем больше становится информации, тем меньше смысла, хотя, по логике, всё должно быть наоборот. Анализу именно этой проблемы посвящена целая глава его книги «Симулякры и симуляции» (1981 г.). Итак, Monocler предлагает почитать и разобраться, почему происходит тотальная инфляция информации и что с этим делать.
ИМПЛОЗИЯ СМЫСЛА В СРЕДСТВАХ ИНФОРМАЦИИ
Мы находимся в мире, в котором становится все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла. В связи с этим возможны три гипотезы:
— Либо информация продуцирует смысл (негэнтропийный фактор), но оказывается неспособной компенсировать жестокую потерю смысла во всех областях. Попытки повторно его инъецировать, через все большее число СМИ, сообщений и контентов оказываются тщетными: потеря, поглощение смысла происходит быстрее, чем его повторная инъекция. В этом случае следует обратиться к производительному базису, чтобы заменить терпящие неудачу СМИ. То есть к целой идеологии свободы слова, средств информации, разделенных на бесчисленные отдельные единицы вещания, или к идеологии «антимедиа» (радиопираты и т.д.).
— Либо информация вообще ничего общего не имеет с сигнификацией. Это нечто совершенно иное, операционная модель другого порядка, внешнего по отношению к смыслу и его циркуляции. Такова, в частности, гипотеза К. Шеннона, согласно которой сфера информации, сугубо инструментальная, техническая среда, не предполагает никакого конечного смысла и поэтому также не должна участвовать в оценочном суждении. Это разновидность кода, такого как генетический: он является тем, что он есть, он функционирует так, как функционирует, а смысл — это что-то иное, что появляется, так сказать, после факта, как у Моно в работе «Случайность и необходимость». В этом случае, просто не было бы никакой существенной связи между инфляцией информации и дефляцией смысла.
— Либо, напротив, между этими двумя явлениями существует жесткая и необходимая корреляция в той мере, в какой информация непосредственно разрушает или нейтрализует смысл и сигнификацию. Тем самым оказывается, что утрата смысла напрямую связана с разлагающим, разубеждающим действием информации, средств информации и средств массовой информации.
Это наиболее интересная гипотеза, однако она идет вразрез с общепринятым мнением. Социализацию повсеместно измеряют через восприимчивость к сообщениям СМИ. Десоциализированным, а фактически асоциальным является тот, кто недостаточно восприимчив к средствам информации. Информация везде, как полагают, способствует ускоренному обращению смысла и создает прибавочную стоимость смысла, аналогичную той, которая имеет место в экономике и получается в результате ускоренного обращения капитала. Информацию рассматривают как создательницу коммуникации, и, несмотря даже на огромные непроизводственные затраты, существует общий консенсус относительно того, что мы имеем дело все же с ростом смысла, который перераспределяется во всех промежутках социального — точно так же, как существует консенсус относительно того, что материальное производство, несмотря на сбои и иррациональность, все же ведет к росту благосостояния и социальной гармонии. Мы все причастны к этому устойчивому мифу. Это — альфа и омега нашей современности, без которых было бы подорвано доверие к нашей социальной организации. И, однако, факт состоит в том, что оно-таки подорвано, причем именно по этой самой причине: там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происходит обратное.
Информация пожирает свой собственный контент. Она пожирает коммуникацию и социальное. И это происходит по двум причинам:
1. Вместо того, чтобы создавать коммуникацию, информация исчерпывает свои силы в инсценировке коммуникации. Вместо того, чтобы производить смысл, она исчерпывает свои силы в инсценировке смысла. Перед нами очень знакомый гигантский процесс симуляции. Неподготовленные интервью, телефонные звонки зрителей и слушателей, всевозможная интерактивность, словесный шантаж: «Это касается вас, событие — это вы и т.д.». Во все большее количество информации вторгается этот вид призрачного контента, этого гомеопатического прививания, эта мечта пробудить коммуникацию. Круговая схема, в которой на сцене разыгрывают то, чего желает аудитория, антитеатр коммуникации, который, как известно, всегда является лишь повторным использованием через отрицание традиционного института, интегрированной отрицательной схемой. Огромная энергия, направленная на удержание симулякра на расстоянии, чтобы избежать внезапной диссимуляции, которая поставила бы нас перед очевидной реальностью радикальной потери смысла.
Бесполезно выяснять, потеря ли коммуникации ведет к этой эскалации в пределах симулякра, или это симулякр, который первым появляется здесь с целью апотропии, с целью заранее воспрепятствовать любой возможности коммуникации (прецессия модели, которая кладет конец реальному). Бесполезно выяснять что первоначально, ни то и ни другое, потому что это циклический процесс — процесс симуляции, процесс гиперреального. Гиперреальность коммуникации и смысла. Более реальное, чем само реальное, — вот так оно и упраздняется.
Таким образом, не только коммуникация, но и социальное функционируют в замкнутом цикле, как соблазн, к которому приложена сила мифа. Доверие, вера в информацию присоединяется к этому тавтологическому доказательству, которое система предоставляет о самой себе, дублируя в знаках неуловимую реальность.
Однако можно предположить, что эта вера столь же неоднозначна, как и вера, сопровождающая мифы в архаичных обществах. В них верили и не верили. Никто не терзается сомнениями: «Я знаю точно, и все же. ». Этот вид обратной симуляции возникает в массах, в каждом из нас, в ответ на симуляцию смысла и коммуникации, в которой нас замыкает эта система. В ответ на тавтологичность системы возникает амбивалентность масс, в ответ на апотропию — недовольство или до сих пор загадочное верование. Миф продолжает существовать, однако не стоит думать, что люди верят в него: именно в этом кроется ловушка для критической мысли, которая может работать лишь исходя из предположения о наивности и глупости масс.
2. В дополнение к этому, чрезмерной инсценировкой коммуникации СМИ усиленно добиваются информацией непреодолимой деструктуризации безотзывного социального.
Так информация разлагает смысл, разлагает социальное, превращает их в некую туманность, обреченную вовсе не на рост нового, а наоборот, на тотальную энтропию.
Таким образом, средства массовой информации — это движители не социализации, а как раз наоборот, имплозии социального в массах. И это лишь макроскопическое расширение имплозии смысла на микроскопическом уровне знака. Эту имплозию следует проанализировать, исходя из формулы Маклюэна «medium is the message» (средства коммуникации — это и есть сообщение), возможные выводы из которой еще далеко не исчерпаны.
Она означает, что все контенты смысла поглощаются единственной доминирующей формой медиа. Одни лишь медиа-средства являются событием – безотносительно содержания, конформистского или субверсивного. Серьезная проблема для любой контринформации, радиопиратов, антимедиа и т.д.
Однако существует еще более серьезная проблема, которую сам Маклюэн не обнаружил. Ведь за пределами этой нейтрализации всех контентов можно было бы надеяться на то, что медиа еще будут функционировать в своей форме, и что реальное можно будет трансформировать под влиянием медиа как формы. Если весь контент будет упразднен, останется, возможно, еще революционная и субверсивная ценность использования медиа как таковых. Следовательно, — и это то, к чему в своем предельном значении ведет формула Маклюэна, — происходит не только лишь имплозия сообщения в медиа, но, в том же самом движении, происходит и имплозия медиа в реальном, имплозия медиа и реального в некий род гиперреальной туманности, в которой больше неразличимы определение и собственное действие медиа.
Даже «традиционный» статус самих СМИ, характерный для современности, поставлен под сомнение. Формула Маклюэна: медиа — это сообщение, являющееся ключевой формулой эры симуляции (медиа является сообщением — отправитель является адресатом, замкнутость всех полюсов — конец перспективного и паноптического пространства — таковы альфа и омега нашей современности), сама эта формула должна рассматриваться в своем предельном выражении, то есть: после того как все контенты и сообщения испарятся в медиа, сами медиа исчезнут как таковые. В сущности, это еще благодаря сообщению медиа приобретают признаки достоверности, это оно предоставляет медиа их определенный, отчетливый статус посредника коммуникации. Без сообщения медиа сами попадают в неопределенность, присущую всем нашим системам анализа и оценки. Лишь модель, действие которой является непосредственным, порождает сразу сообщение, медиа и «реальное».
Наконец, «медиа — это сообщение», означает не только конец сообщения, но и конец медиа. Больше нет медиа в буквальном смысле слова (я имею в виду, прежде всего электронные средства массовой информации), то есть инстанции, которая была бы посредником между одной реальностью и другой, между одним состоянием реального и другим. Ни по содержанию, ни по форме. Собственно, это то, что и означает имплозия. Взаимопоглощение полюсов, короткое замыкание между полюсами любой дифференциальной системы смысла, стирание четких границ и оппозиций, включая оппозицию между медиа и реальным, — следовательно, невозможность любого опосредствованного выражения одного другим или диалектической зависимости одного от другого. Циркулярность всех эффектов медиа. Следовательно, невозможность смысла в значении одностороннего вектора, идущего от одного полюса к другому. Необходимо до конца проанализировать эту критическую, но оригинальную ситуацию: это единственное, что остается нам.
Бесполезно мечтать о революции через содержание, тщетно мечтать о революции через форму, потому что медиа и реальное составляют отныне единую туманность, истина которой не поддается расшифровке.
Факт этой имплозии контентов, поглощения смысла, исчезновения самих медиа, резорбции любой диалектики коммуникации в тотальной циркуляции модели, имплозии социального в массах может показаться катастрофическим и отчаянным. Однако это выглядит так лишь в свете идеализма, который полностью доминирует в нашем представлении об информации. Мы все пребываем в неистовом идеализме смысла и коммуникации, в идеализме коммуникации посредством смысла, и в этой перспективе нас как раз и подстерегает катастрофа смысла.
Однако следует понимать, что термин «катастрофа» имеет «катастрофическое» значение конца и уничтожения лишь при линейном видении накопления, влекущего за собой завершенность, которое навязывает нам система. Сам термин этимологически означает всего-навсего «заворот», «сворачивание цикла», которое приводит к тому, что можно было бы назвать «горизонтом событий», к горизонту смысла, за пределы которого невозможно выйти: по ту сторону нет ничего, что имело бы для нас значение, — однако достаточно выйти из этого ультиматума смысла, чтобы сама катастрофа уже больше не являлась последним днем расплаты, в качестве которой она функционирует в нашем современном воображаемом.
За горизонтом смысла — завороженность, являющаяся результатом нейтрализации и имплозии смысла. За горизонтом социального — массы, представляющие собой результат нейтрализации и имплозии социального.
Главное сегодня — оценить этот двойной вызов — вызов смысла, брошенный массами и их молчанием (которое вовсе не является пассивным сопротивлением) — вызов смысла, который исходит от средств информации и их гипноза. Все попытки, маргинальные и альтернативные, воскресить какую-то частицу смысла, выглядят по сравнению с этим как второстепенные.
Совершенно очевидно, что в этом сложном соединении масс и средств информации кроется некий парадокс: или это СМИ нейтрализуют смысл и продуцируют «бесформенную» [informe] или информированную [informee] массу, или это массы удачно сопротивляются средствам информации, отвергая или поглощая без ответа все сообщения, которые те продуцируют? Ранее, в «Реквиеме по массмедиа», я проанализировал и описал СМИ как институт ирреверсивной модели коммуникации без ответа. А сегодня? Это отсутствие ответа можно понять уже не как стратегию власти, а как контрстратегию самих масс, направленную против власти. Что в таком случае?
С одной поправкой. Мы находимся один на один с этой системой в раздвоенном и неразрешимом положении «двойного послания» — точно так, как дети один на один с требованиями взрослого мира. От них требуют одновременно становиться самостоятельными, ответственными, свободными и сознательными субъектами и быть покорными, инертными, послушными, что соответствует объекту (примеч. Double bind – с англ. яз. двойное послание, двойная связь; концепция, играющая ключевую роль в теории шизофрении Г. Бейтсона. По сути, double bind является парадоксальным предписанием, которое в итоге приводит к безумию:«Приказываю тебе не выполнять моих приказов». Примером такого поведения может служить то, как мать на словах просит своего ребенка о выражении любви, однако одновременно с помощью жестов требует от ребенка держаться на некотором расстоянии от нее. Это приводит к тому, что любое действие ребенка будет расценено как неверное, и в дальнейшем ему может оказаться сложным как-то разрешить эту ситуацию). Ребенок сопротивляется по всем направлениям и на противоречивые требования также отвечает двойной стратегией. Требованию быть объектом он противопоставляет все возможные варианты неповиновения, бунта, эмансипации, словом, самые настоящие претензии субъекта. Требованию быть субъектом он так же упорно и эффективно противопоставляет сопротивление, присущее объекту, то есть совсем противоположное: инфантилизм, гиперконформизм, полную зависимость, пассивность, идиотизм. Ни одна из двух стратегий не имеет большей объективной ценности, чем другая. Сопротивление субъекта сегодня однобоко ценится выше и рассматривается как положительное — так же, как в политической сфере лишь поведение, направленное на освобождение, эмансипацию, самовыражение, становление в качестве политического субъекта, считается достойным и субверсивным. Это означает игнорирование влияния, такого же и, безусловно, гораздо более значительного, поведения объекта, отказ от позиции субъекта и осознания — именно таково поведение масс, — которые мы предаем забвению под пренебрежительным термином отчуждения и пассивности.
Поведение, направленное на освобождение, отвечает одному из аспектов системы, постоянному ультиматуму, который выдвигается нам с тем, чтобы представить нас в качестве чистых объектов, но он отнюдь не отвечает другому требованию, которое заключается в том, чтобы мы становились субъектами, чтобы мы освобождались, чтобы мы самовыражались любой ценой, чтобы мы голосовали, вырабатывали, принимали решение, говорили, принимали участие, участвовали в игре, — этот вид шантажа и ультиматума, используемый против нас так же серьезен, как первый, еще более серьезен, без сомнения, в наше время. В отношении системы, чьим аргументом является притеснение и подавление, стратегическое сопротивление представляет собой освободительные притязания субъекта. Но это отражает, скорее, предшествующую фазу системы, и даже если мы все еще находимся с ней в состоянии афронта, то это уже не является стратегической областью: актуальным аргументом системы является максимизация слова, максимизация производства смысла. А значит, и стратегическое сопротивление — это отказ от смысла и от слова – или же гиперконформистская симуляция самих механизмов системы, также представляющая собой форму отказа и неприятия. Это стратегия масс и она равнозначна тому, чтобы вернуть системе ее собственную логику через ее удвоение, и смысл, словно отражение в зеркале — не поглотив его. Эта стратегия (если еще можно говорить о стратегии) преобладает сегодня, ведь она вытекает из преобладающей фазы системы.
Ошибиться с выбором стратегии — это серьезно. Все те движения, которые делают ставку лишь на освобождение, эмансипацию, возрождение субъекта истории, группы, слова, на сознательность (точнее бессознательность) субъектов и масс, не видят того, что они находятся в русле системы, чьим императивом сегодня является как раз перепроизводство и регенерация смысла и слова.
Жан Бодрийяр «Симулякры и симуляции», 1981 г.
«За экраном нет ничего»: симулякры Жана Бодрийяра
Считается, что свое главное слово «симулякр» Бодрийяр заимствовал у Жоржа Батая. Тот использовал термин «симулякр» в контексте размышлений об искусстве, говоря о том, как искусство копирует действительность. Бодрийяр сделал это слово главным инструментом критики. Знак, который ничего не обозначает. Однако мы должны вспомнить о том, чего у Бодрийяра открытым текстом не сказано.
Simulacrum – подобие. Это слово широко употреблялось в классической латыни и в основном имело нейтральные коннотации значения сходства. Но целый ряд контекстов золотого века Рима свидетельствует о том, что коннотации были не всегда нейтральными. Овидий в «Метаморфозах» рассказывает миф о Нарциссе. Отражение, которое Нарцисс увидел на водной поверхности, Овидий называет симулякром. Здесь важный смысл, который в латинском слове вообще-то изначален. Мы давно говорим о нарциссизме как о самовлюбленности. Но употребляя слово simulacrum, Овидий «русским языком» подчеркивает фундаментальную мысль – Нарцисс влюбился не в себя, а в свое подобие. В поверхность зеркала, за которой пустота. Тема подлинного и иллюзорного, тема выяснения подлинности статуса вещей, будь то в искусстве или в быту – сквозная тема европейской культуры. «Симулякр» – образ, скрывающий отсутствие, подобие, заменяющее реальность. Себя любить не плохо. Как иначе любить другого? Там проблема в том, что Нарцисс увидел пустоту и отождествил ее с собой.
Лукреций в философской поэме «О природе вещей» употребляет много слов, обозначающих нечто вроде копий реальных вещей. И rerum copia, и effigies, и imago, и figura, и simulacrum. Говорит о том, что все вещи, которые воспринимает человеческий глаз и ум, – simulacra. Это не вещи, какие они сами по себе суть. Это их подобия, отраженные на сетчатке нашего глаза. Мы видим не вещь. Воспринимаем вещи благодаря тому, что они отражаются. Лукреций был эпикурейцем: есть атомы и пустота, но ни того, ни другого непосредственно мы видеть не можем. Скопления атомов образуют сгустки, которые благодаря свету отражаются в наших глазах. Скопления воспринимаются нами как копии, подобия действительности. Само название «О природе вещей» содержит важный смысл: «природа вещей» от начала до конца иллюзорна. Это создание нашего сознания. У самих вещей, может, есть природа, но вряд ли она так называется, потому что у них нет человеческого языка.
Спустя века Бодрийяр говорит о том же самом. Смысл и размах у него огромные, не из воздуха взяты. Речь даже не о том, что мы не имеем доступа к реальности вещей. Речь о том, что человеческий мир – который мы называем миром культуры – целиком и полностью имеет механику подобия, симуляции. Вещи существуют постольку, поскольку являются симулякрами. Образами, знаками, которые взывают к тому, чтобы от них перейти к чему-то другому. Отличительное свойство человека – он все время спрашивает, что это значит. Сама сущность человеческой культуры базируется на симулятивном отражении действительности. Вся радикальная критика культуры Бодрийяра становится такой острой, потому что он хочет показать, как в современную эпоху это состояние дел обострилось, стало опасным для человеческой мысли, души, общества. Речь о степени, уровне, порядке симулякров и симуляции.
Речь идет о том, какой степени отношения с реальностью достигают для разных сообществ людей эти образы-симулякры. Нет новаторства в том, чтобы сказать, что мы живем в большей степени в мире иллюзорном, нежели в реальном. Интересно соотнести это со сказанным Кассирером: мир человеческий – символический мир. Человек плетет сети смыслов, которые опосредуют его восприятие вещей, и от этого вся красота. Вся эта красота – некий двойник подлинной реальности, царство иллюзий.
В основном Бодрийяр говорит о том, как человек современный существует в той действительности, которую к тому времени уже привычно стало называть обществом потребления, культуриндустрией. Но в отличие, например, от Хоркхаймера и Адорно, которые ограничиваются описательной констатацией того, что называется культуриндустрией – что происходит, когда индустрия вовлекает в себя все формы человеческой деятельности, – Бодрийяр идет дальше, задается вопросом о внутренней структуре этого, объяснении механики культуриндустрии. Нужно понять, как рождается, эволюционирует и функционирует симулякр. Бодрийяр никогда не строил систем – был свободно пишущим публицистом. Возможно, был прав. Потому что то, чем он занимался, не было созданием сетки понятий, которую можно было бы наложить на действительность, чтобы подогнать действительность под те или иные графы. Он прекрасно понимал, что действительность постоянно ускользает. Тем более, если она достигла степени предельной «симулякризации» – предельной иллюзорности в силу внутренне присущих человеческой природе свойств. Не нужно искать у Бодрийяра системных представлений того, как в разные эпохи функционировали разные виды симулякров. Нет четкой соотнесенности с эпохами. В поле его деятельности все пространство и время европейской цивилизации. Бодрийяр говорит для того, чтобы показать человеку, как тот не видит того, что видит.
Примеры. Рекламные образы. Образ супермаркета или гипермаркета. Модель культуры, в которой нет вещей. В ней исчезла реальность и оказалась замененной или подмененной гиперреальностью. Мы живем в гиперреальности – реальности, которая надстроена над подлинной. На примере гипермаркета видим и знаем: вещи перестают быть собой, они исчезают. На полках лежат реальные вещи, а Бодрийяр говорит, что это реальность без вещей. Вещи не в наших головах и глазах, они лежат на полках и симулируют реальность. В чем это проявляется? Покупаете вещь – покупаете обертку. Если убрать рекламу и обертку, можем ли мы о вещи судить как о вещи? Мы покупаем, скорее, «идею» вещи. Потребности возникают и возрастают по мере того, как мы движемся по коридорам супермаркетов. Покупаем свое собственное желание купить. Платим не за удовлетворение, а за желание. Покупаем иллюзию того, что вещь нам нужна. Так вещи исчезают в супермаркете.
Если пришел в мясную лавку за колбасой, там берешь вещь, за которой пришел. А пространство, в котором собрано большое количество вещей, на человека воздействует иначе. Это в природе человека заложено. Современный капитал и власть могут в той или иной степени этим пользоваться. Это заложено в природе культуры. Вся культура – симуляция. Ее нет. Того, чем мы занимаемся, нет. Культуролог изучает то, чего нет.
Второй, знаменитый пример Бодрийяра. Вы читали об этом и смотрели видео. Серия статей про войну в Персидском заливе. Войны не будет. Войны нет. Войны не было. Одна из самых его важных тем. Тема СМИ и информации. Дело в том, что этот провокационный язык Бодрийяра претендует на то, чтобы мы увидели статус вещей, реальности. И свой статус по отношению к ней. Войны нет, потому что всей информации, которую доносят до нас источники, не хватит для того, чтобы убедить нас в том, что что-то действительно происходит. Говорим о любых средствах информации. Когда вестник доносит весть, кто гарантирует, что она правдива, что он рассказал все так, как оно произошло? Весть полностью замещает собой действительность. Знак замещает собой нечто. Вещь – знак. Заместив то, свидетелями чего мы не были, знак уничтожает это. Есть только речь вестника. Сегодня это преподносится с экрана (тема экрана – тема зеркала, поверхности): за экраном нет ничего. Иллюзорность современной культуры экрана: за ним все, что изображено, будто бы происходит. Особенно если это новости и прямой эфир. Но по ту сторону экрана нет ничего. А для нас там есть целые миры. В смысле информации (тогда экраном можно считать любой носитель информации). То, что до нас доносится, претендует на то, чтобы быть реальностью, и таковой становится. В какой мере наше представление о мире детерминировано тем, что мы получаем с экрана?
Экраны повсюду. Наше восприятие мира и себя в системе его координат в большой степени определяется тем, что мы получаем с экрана. Бодрийяр спрашивает о статусе информации. Мы привыкли считать информацию чуть ли не главным богатством. Это сближает ее с деньгами. Деньги в современную эпоху достигают предельной степени своей отрешенности от означающего. Существуют сами по себе. Так же с информацией. То, что является важным, ценным, обладает силой и всячески нас определяет – но само по себе есть полное ничто. Это изображение, созданное технологиями. Пучки света, отраженные в наших глазах. Есть глубина, увидев которую, не скроешься. А мир, который экран репрезентирует, глубины уже не имеет. Дело имеем с иллюзорностью, полностью убивающей окружающий мир. Если сам принцип представить как экранный. Конечно, если дотронуться до вещей в супермаркете, вы их почувствуете, а если коснуться экрана, то ничего не будет. Но тут, скорее, перенос экранного принципа на реальные вещи в гипермаркете их устраняет.
Иллюзорность желаний связана с темой зеркала. В гипермаркете вы тоже с экраном имеете дело. Смотря на вещи, мы видим только свое собственное желание. Которое иллюзорно. Вам не нужна вещь, а вы ее все равно купите. Это все «вы». В кавычках. Ваше отражение как отражение Нарцисса на воде. Вы как «ничто». И, однако, это больше, чем вы. Потому что сами вы отсутствуете. Иначе ваша рука не потянулась бы за товаром. Вас нет, есть вы как иллюзия. Не только вещи иллюзорны, но и вы в гипермаркете.
Понимаете? Хорошо. Не понимаете? Тоже хорошо. Потому что когда понял, уже не интересно… Да, человек – симулякр. Мы все симулякры здесь. Вы думаете, здесь лекция идет? Я симулирую лекцию. (Но это было понятно с самого начала.)
У Поля Вирильо, которого вы тоже будете читать самостоятельно, по этой же линии ведется анализ. Создание виртуальных миров, которые становятся более реальными для человека, чем вся осязаемая реальность. Тема экрана на первом месте.
«Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в том смысле, что теперь все знаки обмениваются друг на друга, но не обмениваются больше ни на что реальное (причем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются именно постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что реальное). Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комбинаторной игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой прежнее правило детерминированной эквивалентности».
Идея способности товаров обмениваться друг на друга. Связана с открытиями Маркса в экономике. И с открытиями Соссюра в языке.
Товары становятся чем-то большим, чем товары. Становятся только знаками, которые отсылают к себе подобным вещам.
«То же происходит и на уровне производительной силы и процесса производства: уничтожение всякой целевой установки производства позволяет ему функционировать как код, а денежному знаку – пуститься, например, в ничем не ограниченные спекуляции, без всякой привязки к производственным реальностям и даже к золотому эталону. Плавающий курс валют и знаков, зыбкость «потребностей» и целевых установок производства, зыбкость самого труда – подстановочный характер всех этих элементов, сопровождающийся безудержной спекуляцией и инфляцией (у нас теперь поистине царство полной свободы – всеобщей ни-к-чему-не-привязанности, никому-не-обязанности, ни-во-что-не-верия; раньше еще была какая-то магия, какая-то магическая обязанность, приковывавшая знак к реальности, капитал же освободил знаки от этой «наивной веры», бросив их в чистый оборот), – ничего подобного Соссюр или Маркс даже не предчувствовали; они еще жили в золотом веке диалектики знака и реальности, который одновременно был «классическим» периодом капитала и стоимости.»
Программный пассаж. Царство свободы. Игра чистых знаков, утративших означающее. Так действует и информация новостная – образ того, что могло произойти, а могло не произойти.
Деньги на современной стадии существования ни к чему не привязаны. Не обеспечены чем-то физическим – золотым запасом. Не связаны напрямую с производством и затратами труда. Мы не знаем, как сейчас функционируют деньги в мировой финансовой системе. Если бы кто-то понял это, процесс можно было бы уверенно регулировать. Но вмешаться невозможно. Деньги живут своей жизнью. Поэтому они могут «надуться» (инфляция), ими можно спекулировать. Спекулянт – продает дороже, чем стоит. Никакой привязки цены к тому, что продается.
(И опять-таки: каждый раз, когда что-то покупаете, думайте: это вы покупаете или покупает ваш двойник-симулякр, занявший ваше место?)
Именно это Бодрийяр называет «структурным законом ценности». Есть только структура – без содержания. Мог бы быть «естественный» закон при натуральном обмене. И рыночный закон ценности. Весь мир – рынок до сих пор. Хотя Бодрийяр и это, кажется, ставит под сомнение. Жизнь уже нечто большее, чем просто рынок. Вещи существуют только как могущие быть купленными или проданными.
Структурный закон ценности приходит на смену всему существующему. Ценность базируется на структуре, на каком-то отношении, ни на чем реальном. Ценность не определяется больше ничем, кроме как пустой структурой взаимодействия знаков.
Труд в этой системе:
«Такой труд – также и в форме досуга – заполоняет всю нашу жизнь как фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то заниматься во время и в месте, предписанных вездесущим кодом. Люди всюду должны быть приставлены к делу – в школе, на заводе, на пляже, у телевизора или же при переобучении: режим постоянной всеобщей мобилизации. Но подобный труд не является производительным в исходном смысле слова: это не более чем зеркальное отражение общества, его воображаемое, его фантастический принцип реальности. А может, и влечение к смерти».
Здесь весь спектр тем Бодрийяра. Это перекликается с темой труда как работы у Адорно и Хоркхаймера. У Бодрийяра яснее, он проясняет сам факт. Бодрийяр показывает, что речь идет о том, что все предписано вездесущим кодом. Есть, например, «дресс-код». С какого перепугу я должен так, а не иначе одеваться, входя в это или другое место? Понятно, что ни с какого. Так принято. Кем принято? Можно указать, кем, но это ни к чему не ведет. Дурная бесконечность. Код властвует, ничего не означая. Чистое царство знака.
Труд как непроизводство:
«На это и направлена вся нынешняя стратегия по отношению к труду: job enrichment, гибкое рабочее расписание, подвижность кадров, переквалификация, постоянное профессиональное обучение, автономия и самоуправление, децентрализация трудового процесса – вплоть до калифорнийской утопии кибернетизированного труда, выполняемого на дому. Вас больше не отрывают грубо от обычной жизни, чтобы бросить во власть машины, – вас встраивают в эту машину вместе с вашим детством, вашими привычками, знакомствами, бессознательными влечениями и даже вместе с вашим нежеланием работать; при любых этих обстоятельствах вам подыщут подходящее место, персонализированный job – a нет, так назначат пособие по безработице, рассчитанное по вашим личным параметрам; как бы то ни было, вас уже больше не оставят, главное, чтобы каждый являлся окончанием [terminal] целой сети, окончанием ничтожно малым, но все же включенным в сеть, – ни в коем случае не нечленораздельным криком, но языковым элементом [terme], появляющимся на выходе [au terme] всей структурной сети языка. Сама возможность выбирать работу, утопия соразмерного каждому труда означает, что игра окончена, что структура интеграции приняла тотальный характер. Рабочая сила больше не подвергается грубой купле-продаже, теперь она служит объектом дизайна, маркетинга, мерчендайзинга; производство включается в знаковую систему потребления.»
Мы встроены в машину воспроизводства труда, поэтому сам труд в современном обществе – симулякр. Он не то, чем его воображал Маркс. Творческая деятельность, культивирование себя – культура, может, и есть, но теперь труд – симулякр культуры.
Из этих фрагментов мозаики складывается внятная картинка. Речь идет о погружении в определенный режим мысли.
Маркс назвал деньги «товаром товаров» – универсальный товар, который только в системе капиталистического производства начинает торжествовать.
«Деньги – это первый «товар», получающий статус знака и неподвластный потребительной стоимости. В них система меновой стоимости оказывается продублирована видимым знаком, и таким образом они делают видимым сам рынок (а значит, и дефицит) в его прозрачности. Но сегодня деньги делают новый шаг – становятся неподвластны даже и меновой стоимости. Освободившись от самого рынка, они превращаются в автономный симулякр, не отягощенный никакими сообщениями и никаким меновым значением, ставший сам по себе сообщением и обменивающийся сам в себе. При этом они больше не являются товаром, поскольку у них больше нет ни потребительной, ни меновой стоимости. Они больше не являются всеобщим эквивалентом, то есть все еще опосредующей абстракцией рынка».
Деньги могут быть обменены на что угодно в любом количестве. И эти принципы обмена могут в любой момент измениться. Какая реальность определяет стоимость национальных валют? Какая – покажите, я пойду посмотрю, потрогаю. Никакая, поэтому они самодостаточны. Потеря деньгами меновой стоимости не означает, что их нельзя обменивать на что-то. А означает, что возможность их на что-то обменивать может бесконечно и непредсказуемо изменяться. И, однако, они остаются тем единственным, что необходимо многим людям в жизни. Потому что пока еще на них что-то можно купить и пока еще их нельзя есть.
Глава «Труд и смерть» – ярчайшая в книге «Символический обмен и смерть».
Категория рабочей силы зиждется на смерти. Образ отсроченной смерти. Бодрийяр обращается к генеалогии раба:
«Первоначально военнопленного просто-напросто умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять (conserver – поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества; он становится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши. Лишь много позже его приставляют к подневольной работе. Однако он еще не «трудящийся», так как труд появляется лишь на стадии крепостного или же раба-отпущенника, который наконец-то освобожден от нависающей угрозы смертной казни; зачем освобожден? а вот именно для труда».
В какой-то момент это всегда возможно. На уровне отдельного шага. Можно отказаться от премии. Если ее дает тот, кто заведомо нечист на руку. Но мы редко это делаем…
Обложка: Jean Baudrillard / © Lillian Birnbaum
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.